Обмакнув перо в чернильницу, Йозеф прижимал его кончик к бумаге и медленно, с усердием выводил по-детски корявые буквы. Я заметила, что он даже не научился соединять их между собой.
«Я все гадаю, почему ты молчишь, и ни одна из причин не кажется мне убедительной. Ты – словно тень или призрак, тебя как будто нет. Но разве такое возможно? Как можешь ты быть призраком, если у меня в руках доказательство твоего существования?»
Он посмотрел вбок. На невысоком столике лежала раскрытая папка с нотами Der Erlkönig. Мой почерк на белой бумаге четко выделялся в мерцании свечи.
«Где бы ты ни была, надеюсь, ты почувствовала тот момент, когда я показал твою музыку миру, когда впервые исполнил Der Erlkönig на публике. Жаль, ты не видела лица слушателей. Твоя музыка привела их в восторг, – он тщательно вывел следующее слово: – зачаровала. Слышала бы ты, как они кричали «браво!» и «бис!». Публика рукоплескала не мне, Лизель, а тебе, твоей музыке».
Я плакала. Не знала, что призраки способны плакать.
«Франсуа настаивает, что мы должны попытаться опубликовать пьесу, говорит, это гениальное творение. Он очень умен, и я доверяю его суждениям. – Йозеф оглянулся, его взор потеплел, засветился нежностью. Я проследила за направлением взгляда: Франсуа спал на кушетке, заслонив глаза рукой. – Но я не хочу действовать без твоего одобрения. Я должен знать, что ты тоже этого хочешь».
Да, воскликнула я. Да!
«Франсуа не понимает, почему я тяну, не понимает, что решение за тобой. Поэтому каждый день, каждый час я жду от тебя весточки, жду неопровержимого доказательства, что моя старшая сестра, более талантливая, чем я, существует. Ты – моя союзница, мой ключик к Подземному миру».
Как мне хотелось обнять своего милого Зефферля, обожаемого младшего братишку, друга и соратника. Но мои руки прошли сквозь него, и сердце едва не разорвалось от боли. Я больше никогда не поднимусь наверх, никогда не смогу увидеть родных.
«Мы обосновались в Париже. Прошу, умоляю, пиши мне на имя маэстро Антониуса. – Рука Йозефа дрогнула, превратив имя маэстро в неразборчивые каракули. Брат глухо выругался по-французски. – Париж мне не нравится. Впрочем, тебя это вряд ли удивит. Если ты читала мои прошлые письма, то знаешь, как я скучаю по нашей скромной гостинице и Роще гоблинов, несмотря на величественную красоту главных городов Европы. Я часто думаю о том, в каком восторге от всего этого была бы Кете – балы, важные люди, разряженная публика. Я не гожусь для такой жизни, Лизель. Переезды страшно меня утомляют, я постоянно чувствую себя разбитым. Не успеешь прийти в себя с дороги, как нужно выступать – очередной концерт, очередной салон».
По мере того как Йозеф писал, в нем происходила перемена. Он словно бы съеживался, терял силы. Из его груди вырвался тяжкий вздох. Время и разъезды окончательно убрали с его лица детскую пухлость, отточили линию скул, заострили подбородок. Я только сейчас поняла, что Йозеф выглядит больным. Изможденным.
«Тоска по дому сказывается на моем исполнении. Я сам это понимаю, и маэстро Антониус тоже. – Имя наставника Йозеф вывел, сильно нажимая на перо, гораздо сильнее, чем требовалось. – Старик – великолепный скрипач, и я многому у него научился. Однако, в отличие от тебя и Франсуа, он очень нетерпелив и… – Брат задумался, подбирая слова, но я и так видела то, о чем он умалчивал. Напряженные плечи. Упрямо выпяченную нижнюю губу. Взгляды, которые он бросал на Франсуа, словно темнокожий юноша был ему опорой и защитой. Вымарав последнюю строчку, Йозеф продолжил: – Никто меня не понимает. Франсуа очень старается, и все же… Он слышит мое сердце, но я не всегда могу выразить словами, что чувствую. Он такой умный – знает французский, итальянский и даже немного английский. Но немецкий дается ему с трудом, а я в языках и вовсе тупица, если верить маэстро Антониусу».
Руки у меня сжались в кулаки. Мне следовало понять, да нет, я еще до прослушивания поняла, что маэстро Антониус – не тот педагог, который нужен моему брату. Этот чванливый, эгоистичный тип не приведет Йозефа к успеху, а наоборот, погубит.
«Мир вдали от Рощи гоблинов, за пределами нашего тесного круга, безнадежно скучен. В нем нет магии, нет волшебства. Я чувствую себя отрезанным от родины, чувствую, как тускнеет и угасает мой талант. Я как будто бы слеп, глух и нем. Если я и ощущаю связь с землей, то лишь тогда, когда играю твою музыку».
Отложив перо, Йозеф устремил взгляд в окно, и на его лице появилось мечтательное выражение. Пальцы левой руки прижимали струны на невидимом грифе, правая рука двигалась плавно и уверенно. Я решила, что письмо закончено, однако брат снова взялся за перо.
«Мне часто снится наша семья – Кете, Констанца, мама с папой. Все, кроме тебя. Ты всегда отсутствуешь, как будто тебя нет вовсе. Порой меня терзает страх, что ты – лишь плод моего воображения, однако ноты, что лежат передо мной, убеждают в обратном. Я боюсь сойти с ума. – Йозеф вцепился в край стола с такой силой, что побелели костяшки пальцев. – Мне снятся родные, а иногда – высокий элегантный незнакомец. – Брат виновато покосился на спящего Франсуа. – Он ничего не говорит, просто стоит во мраке, закутанный в плащ с капюшоном. Глядя на него, я испытываю ужас и одновременно облегчение. Я умоляю его показать лицо, но всякий раз, когда он откидывает капюшон, я вижу себя. Я и есть высокий элегантный незнакомец».
Будь у меня дыхание, в этот миг оно бы остановилось. Вокруг Йозефа творилось что-то очень скверное. Из глубин поднялось нечто древнее, жуткое, недоступное моему пониманию.
«Лизель, приезжай. Пожалуйста, приезжай и привози с собой волшебство музыки. Если не можешь приехать, хотя бы пришли свою музыку. Я совсем потерян без тебя, без нашей связи с Подземным миром».
Я снова попыталась заключить брата в объятья, но, будучи бесплотным призраком, прошла сквозь него легким дуновением ветерка. Пламя свечи задрожало, Йозеф нахмурил брови.
«Твой любящий брат Зефферль», – закончил он.
Слегка присыпав написанное песком, Йозеф оставил листок подсыхать. Взял свечу в подсвечнике, подошел к Франсуа. Поправил одеяло и немного постоял, взирая на мирно спящего юношу. Нежность, привязанность, боль – в этом взгляде было все сразу. Это был взгляд влюбленного.
А потом изображение пошло трещинами, раскололось и рассыпалось на мелкие осколки, точно разбитое зеркало. Зеркало. Сон.
* * *
Я охнула и проснулась. По лицу текли слезы. Сердце колотилось, я ощущала и жар, и холод сразу. Ночная сорочка насквозь промокла от пота, кожа сделалась липкой. Несмотря на то, что в верхнем мире наступила весна, под землей всегда царила прохлада, словно Эрлькёниг повсюду шлейфом носил за собой зиму.
В камине ярко горел огонь, распространяя вокруг приятное тепло. Однако мне было невыносимо оставаться в этой комнате, в этой землянке, отныне служившей мне домом и одновременно тюрьмой. Я достала из шкафа юбку и блузку – скромный, практичный наряд. Обычно мой гардероб был забит роскошными платьями – я не столько их надевала, сколько разглядывала ради удовольствия. Открывая дверцы, я всякий раз находила что-нибудь новое, и сегодня шкаф по моему желанию явил одежду, весьма похожую на ту, что я носила наверху: простую, удобную, теплую.
