Так он свел знакомство с гадами, познавательно убил целый час и пришел к категорическому выводу, что Ахмад неискренен и врет. Все змеи были с зубами и в порядке, кроме и в самом деле заштопанного, непредсказуемого харкуна рингхальса. Яду хватало. И спрашивается, зачем Ахмаду понадобилось врать? И уж явно не из человеколюбия. А ведь ложь, пусть даже маленькая, порождает большое недоверие. Впрочем, ладно, особо предаваться мыслям Бродов не стал, выстирал носки, а тут еще вернулся сияющий Ахмад и, клятвенно заверив, что авто уже в починке, принялся рассказывать про своего дядю Муссу. Тот был гением дрессуры, великим хауи, непревзойденным мастером по приручению змей. Его дед, отец и старшие братья были также заклинателями и все погибли от ядовитых зубов. Печальную их судьбу разделил и единственный сын Муссы, бесшабашный Али. Так что в жизни у того не осталось ничего, кроме чести, шипящих ядовитых тварей и опасной, филигранно выверенной игры с ними. Смерть он презирал, и, может быть, поэтому мастерство его было непревзойденным. Не прибегая к сумаре, одними заклинаниями он выманивал диких змей из нор и особым пением подзывал к себе. Если кобра пыталась напасть, он своей раздвоенной на конце палкой аккуратно отбрасывал ее и, когда она, раздувая капюшон, поднималась, медленно, не прекращая пения, бесстрашно приближался к ней. Шаг, еще один, еще, еще. К стремительно грациозной, затейливо раскрашенной смерти. Наконец, приговаривая что-то, он клал на землю руку, и змея, будто кланяясь, опускала голову человеку на ладонь. Иногда Мусса заключал дикую, только что пойманную кобру в круг, очерченный с заклинаниями на песке палкой, злобная, смертельно оскорбленная тварь делала боевую стойку, страшно шипела, разевая пасть, но была не в силах пересечь тонкую едва различимую границу. Чтобы ей было не скучно, Мусса подсаживал в круг еще одну кобру, еще, еще. И так до полудюжины. Слов нет, он был великим, выдающимся хауи.
— Да, занятная история, — одобрил Бродов, с уханьем зевнул, снял со своей кровати корзинку с капской и вытянулся на спине. — Слушай, Ахмад, а где ты так по-русски-то навострился? Учился, что ли, в Союзе?
— Э, Вася, это целая история. Расскажу — не поверишь, — усмехнулся Ахмад и действительно поведал историю преудивительную, если верить ему — сугубо автобиографическую.
В начале шестидесятых, когда советско-египетская дружба разгорелась не на шутку и вовсю шло строительство Асуанской ГЭС, ревнители социализма решили сделать финт ушами: показать всем этим империалистам, оппортунистам и реваншистам, что пролетарский интернационализм куда сильнее национальных пережитков. Для чего из СССР в Асуан был выписан инженер Кац, определен мастером на стройку и скреплен узами брака с некой Фатимой, очаровательной вдовой офицера безопасности, прострелившего себе голову в ожидании суда. В результате этого союза и родился Венечка-Ахмад, милое кучерявое созданье, уникум, чудо природы. Наполовину еврей, наполовину араб, истинное дитя социализма. Его показывали по телевизору, о нем писали в газетах, его баюкал на руках сам гениальный Насер, а когда он подрос — не гениальный Насер, а Венечка-Ахмад, — его дважды даже посылали в «Артек». Словом, спасибо тебе, родина, а также партия, за счастливое детство. А потом гениальный Насер умер, советско-египетская дружба кончилась, и пошли неприятности. Инженер Кац, оказавшись агентом Моссада, сбежал, мама Фатима разбилась в автокатастрофе, и совсем еще несмышленый полуараб-полуеврей оказался в печальном одиночестве. Кому какое дело до выродка; что ему дитя греха, вовремя не забитый камнями еврейский недоносок. Все отвернулись от Ахмада, все — и отец-иуда, и отечество, и церковь, и люди, и родня… Все, кроме брата деда маминой сестры, великодушного и доброго Муссы. Сжалившись, он взял Ахмада к себе и, видит бог, вывел в люди, посвятил во все премудрости своей профессии. Научил, как ловить змей, как приручать, как дрессировать, как делать «мертвую петлю», «поцелуй Клеопатры», «жезл Соломона». А сам в конце концов не уберегся, сделал роковую ошибку и пал, как это случается с хауи, от точного укуса прямо в кровяное русло. Да примут по-братски его в свои объятья великий Аллах и премудрый Саваоф…
— Да, бедный, бедный дядя Мусса. — Ахмад запечалился, вытер глаза, пошмыгал массивным изогнутым носом. — Надо выпить водки, почтить его память. Пойдем, Вася, я угощаю.
Вот ведь, хоть и хауи, и наполовину араб, а все одно — в Льва Абрамовича. То у него денег нет, то он угощает. Не иначе как приподнялся за счет ремонта своей тачки. Точнее говоря, за счет русского Бродова.
Ладно, встали, собрались, пошли знакомой дорогой в кабак. Пельмени по-арабски по второму разу брать не стали — заказали, несмотря на вечер, шорбу
[187]
с курицей, рис с креветками, салат мешуйя
[188]
и графинчик водки. Вроде бы и харч был калорийным, и проклятая холодной, и обстановка располагающей, да только к концу трапезы Ахмад сломался. Снова выпал в пессимизм, сделался угрюм и принялся громко выражаться на языке своего папы из Моссада. Так что пришлось срочно затыкать его, эвакуировать в номер и кантовать на койку в горизонтальную позицию.
— Кишен мирен тухес
[189]
, — буркнул он неизвестно кому, хмыкнул вывороченными губами, трудно перевернулся на бок и громко захрапел.
Носки его были мало что грязны — протерты на пятках, на спине линялой, словно жеванной, футболки издевательски желтела надпись «Чемпион».
«Здорово играет», — восхитился Бродов, сел, принялся работать извилинами. Только вот, похоже, правила игры изменились. Если там, в храме, его хотели тупо убить, то теперь, видимо, он нужен живым. Вернее, не он сам, его связи, скорее всего, Дорна. Хотя и не факт, может, этот Веня-Ахмад играет просто за другую команду. Ладно, дай-то бог приехать в Каир, а там поговорим. Расскажет все, что знает и не знает. Кстати, к вопросу об информации.
Он взялся за мобильник, потом за ноутбук, забрался в Интернет, затем в почтовый ящик. В ящике его ждало послание, увы, не от Рыжего, но и то хлеб. Оно было с вложением, безлико анонимным и озаглавлено по-простому, но с уклоном в кинематограф: «Информация к размышлению». И лаконичным до предела: «Не думай о мгновеньях свысока. Твоя Д».
«Уговорила, не буду. — Бродов усмехнулся, покачал головой, но, открыв файл вложения, сделался серьезен. — М-да».
Длинноногая девушка Дорна — а это, к гадалке не ходи, была она — прислала ему фотографию. На ней в приличном качестве и ярком цвете была увековечена афиша, восхвалявшая гения дрессуры, колосса заклинаний, друга и повелителя всех кобр Ахмада ибн Кабира. Хауи божьей милостью. Тут же был изображен и сам мэтр — мусульманин и исламист, крепко обнимающийся с королевской коброй. Та, зубастая и четырехметровая, была не в духе, араб — улыбчив, полон оптимизма и нисколько не похож на барыгу Льва Абрамовича. И уж тем паче на дитя греха, сына завербованного инженера Каца.
«Так, что и требовалось доказать», — мало чему удивился Бродов, стер послание, закурил и принялся резаться в стрип-покер. Только как-то вяло, без интереса, думая все время о своем. Собственно, чего тут особо думать-то? Он влез в дерьмо. В парное, дымящееся, по самое некуда. В пассиве — неопределенность, два жмура и араб с еврейской внешностью и кобрами, в активе — сам он, Свалидор и девушка-затейница с ногами и фигурой. Ох и девушка же. Красавица. Слабый, блин, пол. Похоже, читающая мысли, игнорирующая время и уже знающая наперед весь карточный расклад игры жизни. А может, и тасующая колоду. Нет, нет, с такой лучше играть в паре.
