Графинчик между тем потихонечку пустел, брусничная аква вита летела птицей под оленину, неспешно текла, согревала душу, по-родственному сердечная негромкая беседа. Потом все захотели песен и затянули ладно, хором, с подголосками: «Ох ты горе мое горе, злая мачеха Сибирь». Хорошо пели у Бродовых, слаженно, с чувством, с душой. Правда, не долго — едва дошли до баллады о бродяге, который Байкал переехал, как в окошко постучали. Это по-соседски зашел на огонек знакомец Бродова-старшего, бурят Хагдаев. Собственно, не просто знакомый — любезный друг, испытанный подельник, правая рука. Свой человек в доску.
— Здравствуйте, однако, — ухмыльнулся он, показал прокуренные зубы и, будучи немедленно определен за стол, шмыгнул носом дружески и добро. — Ну что, Данилка, как дела? Как, командир, однако, живешь-можешь?
Вот так, хоть и ростом под потолок, и плечищи не про всякую дверь, а все одно — Данилка. Даром что столько лет прошло, все одно остался Бродов-младший для Хагдаева мальчишкой. Шустрым пареньком, трепетно внимающим занимательнейшим байкам — о Золотой Бабе, о Чертовой скале, о легендарной бурятской шаманке Одэгон, очень-очень сильной шаманке, однако. Да, что-что, а рассказывать Хагдаев умел, да и темы разговоров знал не понаслышке. Потому как сам происходил с байкальского острова Ольхон, энергетического центра всей великой Сибири, из тамошних шаманов, и та самая ведунья Одэгон приходилась ему дальней Родней. Все предки у Хагдаева скакали на бубне, который по шаманским понятиям является конем, а колотушка — кнутом, по всем трем мирам, Нижнему, Среднему и Верхнему. Они почитали верховного бога Бурхана и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство неподъемное бремя сокровеннейших знаний. Однако же держался скромно, в бубен хэсэ не бил, использовал свои волшебные способности для нужд сугубо земных — отыскивал в трясине для Бродова-старшего все эти «Камацу», «Като» и «Катерпиллеры». Ну а еще попутно общался с Бродовым-младшим — своих-то детей у Хагдаева не было. Кого только ни просил — и хозяев скалы Саган-Заба Бурал саган нойона с Буралше саган хатан, и духов горы Сахюртэ Сарма саган нойона с Сахюртэ саган хатан, и рядовых богов бумал-бурханов, и самого Бурхана — без толку. Как видно, без дьявола Шитхыра и его треклятых злых духов бохолдоев дело здесь не обошлось.
— Как можем, дядя Степан, так и живем, — отозвался Данила, уважительно кивнул и вилкой загарпунил маринованный грибок. — Стоим на страже результатов приватизации.
Приватизацию, честно говоря, он не одобрял. Ну да, раскромсали, раздербанили, растащили по углам подгоревший пирог социализма. Замешанный на поте, на крови, на слезах миллионов людей. Вот тебе и вся перестройка. А еще говорят, на чужой каравай рот не разевай, — фигня, врет пословица. Жрут в три горла. И ведь никто не подавится.
— Да, приватизация, однако, — согласился Хагдаев, с горечью вздохнул и начал издалека, вроде несколько не в тему: — Вот в Монголии в позапрошлом веке не было воровства. А все потому, что в ущельях Алтая на особых местах стояли большие чугунные козлы. Полые, однако, внутри. По сути это были печи. Так вот, пойманного вора связывали, сажали на такого козла и растапливали смолистые дрова. Потом уходили. Человек, однако, кричал, ощущал запах жареного мяса, звал на помощь. На зов прибегали волки, облизывались, ждали, пока остынет пища… Так вот, к чему это я, Данилка, говорю. — Он засопел, набычился и превратился на мгновение в злобного, алчущего крови болдохая. — На каких же чугунных козлов нужно посадить тех, кто все это, однако, затеял? А? Кто всю Россию, однако, испоганил? Вначале вот в семнадцатом, теперь сейчас…
Коммунистов, равно как и демократов, Хагдаев не любил. Дедушку-то его, шамана, красные комиссары утопили в Байкале. Чтобы не камлал контрреволюционно против власти Советов.
— Ну ты, Степан, загнул. Горы, волки, гураны
[29]
чугунные, — заметил Бродов-старший, мечтательно вздохнул и зацепил кусочек ароматного, сбрызнутого уксусом сала. — Все это хитро слишком. Про рыбацкую
[30]
казнь слышал? Вот бы всю эту сволочь на один кукан. И к нам сюда, на Байкал. Уж мы бы лунок навертели. Накрутили…
— Все это, Иваныч, конечно, хорошо, но какой же длины должен быть кукан? — Хагдаев усмехнулся, покачал головой и занялся томленной в казане солянкой. — Ну их всех к шитхыру
[31]
. Ух ты, забористо, однако, забористо…
— Это верно, пошли они к чертям, — одобрил Бродов-старший, подмигнул и ловко ухватился за графинчик, по счету уже второй. — Давай-ка лучше выпьем. Ну, с богом.
Выпили, тяпнули, добавили, усугубили, и Данила вдруг почувствовал, что змий одолевает. Тот самый, зеленый, с плакатов «Пьянству бой». А тут еще батя с Хагдаевым вытащили трубочки, задымили ядреным, горлодерным табаком. И так-то все было как в тумане, а теперь и вообще…
— Пойду-ка я подышу, — поднялся Бродов-младший, виновато кивнул и по строгой эллипсоиде направился к дверям. «Эх, старею, видно, толерантность падает».
Вышел на крыльцо, глотнул морозный воздух и, задержав дыхание, принялся крутить головой. Не спеша, размеренно, двадцать раз в одну сторону, двадцать раз в другую. По всей науке, как учили. Организм отреагировал, выделил углекислоту, муть перед глазами рассеялась. Стали видны небо, звезды, полная луна, возвратилось представление о сторонах света. Вон там Байкал, вон там Иркутск, вон там Черная скала. Где-то рядом с ней, по словам Хагдаева, и стояла некогда Золотая Баба. В священной роще-айхе на Месте силы, где нельзя рубить деревья и даже косить траву, чтобы не потревожить духов. Бродов, помнится, мальчишкой исходил там все окрестности, излазил вдоль и поперек все камни и расщелины, однако Золотой Бабы не обнаружил. Зато нашел во множестве странные, будто ножом водили по маслу, наскальные изображения. Звери, птицы, рыбы, загадочные письмена.
— Добрый знак, однако, добрый, — удивился тогда Хагдаев, быстро посмотрел по сторонам и почему-то шепотом сказал: — Зураг
[32]
на Черной скале кому попало не открывается. Эти изображения богами созданы, боги их каждый месяц и обновляют. Любят же тебя, Данилка, духи. Быть тебе великим богатуром, однако.
Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать? Двадцать пять? Больше…
В общем, пообщался Бродов с дедушкой Морозом, крепко прищемил змеюге хвост и, не попадая зубом на зуб, но уже ни в одном глазу, подался наконец в дом. Там уже вовсю готовились к чаепитию. На столе появились мед, варенье, сахар и, конечно же, пироги, Бродов-старший лично внес пышущий жаром самовар. На боках дореволюционного еще красавца польского серебра, престижной ваныкинской фирмой изготовленного, было написано: «Где есть чай, там и под елью рай».
