Но я сразу увидел, что там никого нет, и, признаться, испустил вздох облегчения. Там было два пустых сиденья, на свернутом спиралью проводе висело радио, множество каких-то непонятных кнопок, огоньки на приборной панели давно погасли. Что-то пушистое, с хвостом, пробежало по панели и выскочило в окно. Я напугался чуть не до поноса и громко взвизгнул.
— Селкирк? Живой? — окликнула меня снизу Флора.
— Да, все в порядке! — проорал я, чувствуя, как колотится сердце. — Залезай ко мне.
Когда сердце унялось, я сообразил, каким образом тот зверек выскочил из кабины через окно.
Выскочил через окно?
— Странное дело, — сказал я.
— Что странно? — поинтересовалась Флора, вползая в кабину.
— Стекла нет.
Я просунул руку в окно, чтобы это продемонстрировать. Флора тоже высунула руку и повертела ею, словно хотела показать фокус, — такое впечатление усиливалось благодаря вытатуированному на запястье пиковому тузу.
— Наверное, разбилось и выпало.
— Но не осталось осколков. — Я провел пальцем по раме, где прежде было ветровое стекло. — Ничего не торчит, как бывает, когда разобьешь окно. Выглядит так… словно его никогда и не было.
— Ну, — сказала Флора, — может быть, оно так специально сделано, чтобы вылетать единым куском, если самолет резко теряет высоту. Знаешь, чтобы пилота не ранило осколками.
— Но это не так, — возразил я. — Стекло в кабине должно растрескаться, пойти сплошь паутиной трещин, но не разбиться. Так оно делается.
— Селкирк, ты такой всезнайка! Неудивительно… — Она резко умолкла.
— Что — неудивительно?
Прежде чем Флора нашлась с ответом, снизу снова раздался крик. Мы выбрались из кокпита, слезли с дерева и побежали обратно к ребятам.
Они столпились над большим металлическим кубом, словно охотники над загнанным оленем. Это была тележка с напитками и перекусами, и наш клуб «Завтрак» уже вовсю грабил ее. Напитков оказалось немного, в таких маленьких баночках, какие раздают авиапассажирам, и никаких гурманских блюд из меню с золотым тиснением, только соленые чипсы и сухарики. Но в тот момент нам было все равно. Я присоединился к компании, отыскал колу, одним махом вылил ее себе в глотку. Лучший момент моей жизни. Оглядевшись по сторонам, я убедился, что с остальными происходит то же самое. Миранда Пенкрофт выглядела как девушка из рекламы колы, но в кои-то веки рядом с ней оказалось более привлекательное зрелище, чем она сама: целая полка в тележке, заполненная пакетиками чипсов, в том числе выпендрежные «швейцарские хрустики». Я разорвал пакет и набил ими рот. Жуя, заметил, как Лоам — кто же еще — потянулся за вторым пакетом.
— Каждому по одному, — предупредил я, как придирчивая мамаша. — Остальные заберем с собой и поделим поровну. Мы же не знаем, как долго ждать помощи, надо растянуть запасы.
Лоам пристально поглядел на меня, темные брови сошлись на переносице.
— Поцелуй меня в зад, Селкирк. Ты, кажется, забыл, что я — Четверть. Чемпион чемпионов. Жру, сколько хочу.
Он протянул руку, выбрал «швейцарские хрустики», порвал пакет и засыпал целиком в свою утробу. Открыл вторую банку колы — и ее туда же. А потом он раздавил пустую жестянку об свой лоб, как в кино, и перебросил через плечо. И рыгнул так, что чуть пальмы не затряслись. Я посмотрел туда, куда упала банка — и, как ни странно, при виде смятой красной банки, валявшейся в траве, у меня проступил на лбу привычный вай-фай. Лоам мусорил на моем дивном острове. Глупо было огорчаться из-за банки — повсюду был разбросан изуродованный металл от разбившегося самолета. Делов-то, что добавилась еще одна дурацкая жестянка из-под колы? Но меня это добило. Да, Лоам все испортил.
Но я задавил в себе этот бессмысленный протест и промолчал. Лоам продолжал закидываться чипсами, еще и выбирал, что повкуснее. В ярости и отчаянии я оглядел ребят — все они, даже Пенкрофт, смотрели мрачно, однако и тут, на острове, никто не отваживался спорить с чемпионом чемпионов. И лишь когда Лоам нажрался досыта, мы разделили то, что осталось.
Тележка оказалась слишком тяжелой, катить ее по такой почве было несподручно, так что мы собрали пакеты (их суют в кармашек на спинке сиденья на случай, если пассажиров будет тошнить) и упаковали в них свои сильно поубавившиеся припасы, а также всякие вещи, которые удалось найти и которые показались нам полезными.
На обратном пути нас возглавил Лоам. Он ничего не нес, кроме охапки хрустиков, которыми продолжал подкрепляться. А мы тащили всю добычу — шторки иллюминатора, ручку от двери и подлокотник кресла, меню (это ведь бумага!) — все, что нашлось в брюхе рухнувшего металлического монстра. Звуки, издаваемые челюстями Лоама, задавали ритм нашим шагам и ужасно действовали на мои нервы: хрусть! Хрусть! Каждый «хрусть» — напоминание, что Лоам и на острове остается царем горы.
И тут меня осенило: на самом деле я уже выиграл эту дуэль. С каждым соленым кусочком Лоам приближал собственное поражение. Пусть жрет, мне же лучше. Да, чипсы утоляют аппетит, но они усиливают жажду. Для того и держат в любом баре орешки и соленые сухарики, чтоб посетители больше пили. На такой жаре Лоам через час-другой запалится, как борзая на охоте.
Шаги мои сделались легкими, я бы сказал — пружинящими. Но вслух я ничего не говорил. Нет уж. Когда играешь в покер — а Лоам и я, похоже, именно эту игру затеяли, — всех карт показывать нельзя. Ведь про озеро только я один и знал, помните? Глаз Пакмана, налитый пресной водой, который я видел с вершины Монте-Кристо. Этот козырь я и придерживал в рукаве: наступит, раньше или позже, момент, когда Себастьяну Лоаму захочется пить, и тогда он вынужден будет следовать за мной.
17
Оранжевый — это новый черный
Золотое яйцо — если сравнивать наши поиски с пасхальной игрой — нашла в тот раз Ли: на обратном пути с горы споткнулась о хвост самолета. Он лежал в низких зарослях, похожий на гигантскую выброшенную океаном акулу, регистрационный номер — ED-34 — был написан на нем огромными черными буквами величиной с мою руку. Я разволновался:
— Хвост! — заорал я. — Тут должен быть черный ящик!
— То есть надо найти черную коробку, бро? — уточнил Тюрк.
— На самом деле она оранжевая, — уточнил я. — Специально, чтобы легче было искать. Черный ящик делают из титана, чтобы он не разбился при падении, а жароустойчивая оболочка гарантирует, что он не расплавится.
Краем глаза я видел, как Флора снова закатила глаза, но Пенкрофт поглядывала на меня почти с уважением. Моя щуплая, впалая цыплячья грудь расправилась, на ней отрастали великолепные алые перья, как у того попугая, которого мы видели на горе. Я ведь перед ней все время красовался, и, кажется, это сработало. Раньше она на меня и глядеть не хотела, С помощью острых обломков, которые мы тащили с собой, мы попытались разделать хвост самолета. Принялись колотить по обшивке, словно кузнец и полдюжины его подмастерьев. Даже в тени деревьев это была тяжелая работа на такой жаре, с нас градом тек пот, зато мы впервые почувствовали себя командой. И даже я вынужден был признать, что самым ценным игроком оказался здоровяк Лоам. Заправившись сахаром и углеводами, он с помощью металлического подлокотника от кресла вскрыл хвост сбоку, словно консервную банку. Когда обшивка начала расползаться, все радостно заорали, и я видел, как вспыхнуло на миг от радости красивое лицо Лоама: он вновь почувствовал себя чемпионом. А моя попугаичья грудка сдулась, и внутри ее съежилось мое сердце. Опять меня подвинули с первого места.
