— Вы, ребята, можете отдохнуть, — сказал я чертовски великодушно. — Подкрепитесь пока чипсами с самолета. Нас ждет отличный ужин. Прохладитесь на берегу. Я с этим разберусь.
Но все же я решил, что небольшая помощь мне понадобится, и вроде бы для этого имелся подходящий человек. Гангстер, любитель поговорить о кровище, парень, якобы пускавший в ход нож.
— Ральф, как поешь — приходи. Поможешь мне.
Остальные поглядели на Ральфа. Тот пожал плечами и цвиркнул зубом:
— Хорошо, босс.
Я вытащил пакет со своей долей добычи из кустарника, где накануне его спрятал. Изголодался здорово, так что доел сухарики и одним глотком осушил последнюю банку колы. Затем осторожно, стараясь не порезаться, проткнул острым камнем банку и оторвал от нее кривую полосу — грозное, изогнутое полумесяцем лезвие.
Ральф вернулся, я вручил ему этот скальпель из банки колы, а сам перевернул козла на спину. Туша окоченела, это упрощало нам работу.
— Я подержу ноги, а ты сделай длинный надрез на брюхе. Внутренности соединяются с телом у глотки и на выходе, в заднице. Сделаем два надреза, наверху и внизу, и кишки выпадут.
Ральф облизал губы.
— То есть распотрошить его, так? Брюхо ему распахать?
Удачного я выбрал помощника.
— Да. Так удобнее всего.
Повисло долгое молчание. Время тянулось, я слышал, как остальные на пляже спокойно и весело болтают, вскрывая последние баночки колы и последние пакетики с чипсами и солеными крендельками в полной уверенности, что на ужин будет горячая еда. Я подумал: «Это все благодаря мне». И только тут заметил, что Ральф так и не приступил к делу.
Его рука, зажавшая кривое лезвие, ходуном ходила над волосатым брюхом козла. Я присмотрелся к Ральфу и с изумлением увидел, как у него на лбу проступают «мои» морщины, вай-фай. Ральф Тюрк чуть не плакал.
— Линкольн! — пробормотал он. — Я не могу. Не заставляй меня, Линкольн, пожалуйста!
Куда подевался уверенный тон уличного громилы, которым Ральф разговаривал обычно? Сленг исчез, осталась лишь отчаянная, искренняя мольба. Я почувствовал, как в сердце шевельнулась жестокая радость. Припомнился день, когда Ральф подсунул мне слабительное, как по ноге текло дерьмо, жидкое, словно моча, как весь день брюхо сводило судорогой. А теперь мой черед. Я мог заставить Ральфа выпотрошить козла, довести его до слез и рвоты, окончательно сокрушить. Но был и другой способ взять над ним верх.
— Ступай, слабак, — сказал я. И, решив, что не хуже его могу пользоваться эпитетами: — Жопорукий! Я сам разберусь.
Я смотрел ему в спину, когда он полз обратно к клубу «Завтрак», по пути стараясь вернуть себе отвагу и привычный жаргон.
Ничего, я уже его сломил. Теперь я знал, кто он есть.
А раз я это знал, он был в моей власти.
Выпотрошить козла оказалось проще, чем я опасался, — так со многими вещами бывает. Как только я надрезал брюхо, кишки послушно вывалились наружу единой скользкой массой, словно их специально упаковали в пластиковый пакет. И шкура тоже снялась легко, будто свитер. Быть дикарем не так уж и сложно. Я обнажил темное сердце козла и подумал, не следует ли мне съесть его сырым, но решил, что это уж чересчур, какой-то мистер Курц
[18]. Вместо этого я сходил на мыс и выбросил кишки в море. Тоже примитивный, дикарский акт, принесший мне странное удовлетворение — словно я возвратил природе ее часть, совершил жертвоприношение. Ветер резко изменил направление и швырнул мне в грудь крупную каплю крови, которая растеклась полосой по выбеленной солнцем футболке. Мне это даже понравилось.
Клуб «Завтрак» в полном составе смотрел на меня с берега, видел, как я заработал эту полосу крови, нашивку сержанта. И когда я шел обратно к костру, Миранда не спускала с меня глаз, как, бывало, я не спускал глаз с нее.
Диск пятый
Дай мне убежище
(«The Rolling Stones»)
Мик Джаггер, Кит Ричардс (1969)
21
Ночь на горе
В тот вечер все ели моего козла, приготовленного на моем костре, приправленного моей морской солью и тимьяном с моей горы. Ничего вкуснее в жизни не едал.
Наутро я решил, что настало время окончательно укротить Себастьяна Лоама. Сделаю его своим помощником, когда отправлюсь вычислять широту и долготу, координаты моего острова. Эту информацию следовало указать на записке, прежде чем бросить бутылку в море. Конечно, у нас имелся черный ящик самолета, мы его убрали подальше от прилива в кусты на дальнем краю берега, и, наверное, нас уже вовсю искали, но я с самого начала запланировал бросить в море бутылку с запиской, как только мы справимся с самыми неотложными задачами — найдем пищу, воду и укрытие. Правда, теперь уже я не мечтал о том, чтобы нас спасли как можно скорее, но у нас буквально истекало время, пока еще можно было сделать нужные расчеты: в фитнес-браслете Себа кончался заряд.
На утреннем собрании я спросил:
— Сколько еще заряда в браслете, Себ?
И он довольно послушно проверил:
— Около суток осталось.
— Хорошо.
Я вышел в центр круга и резко хлопнул в ладоши, но тут сообразил, что именно так делал ненавистный спортофашист, директор Осни мистер Ллевеллин, и засунул руки поглубже в карманы шорт, чтобы никогда больше не уподобляться ему.
— Итак. На завтрак стейки из козлятины.
(Накануне после пира я срезал все оставшееся мясо с костей и завернул его в листья, чтобы сохранить до утра).
— Потом охота. Потом на озеро, пить и купаться. К полудню снова будем здесь.
Я взял с собой посох. С ним было удобнее идти — впрочем, к чему врать? Главным образом на него опиралось не мое тело, а мое чувство собственного достоинства. Этот посох был знаком моего статуса вождя.
Мы снова поймали козла, и я его убил и разделал. Во второй раз это далось мне гораздо проще, ничего особенного, разве что возни много. Надо бы поручить убийство козла и разделку туши кому-то из помощников. Только разжигание огня я никому не доверю. Огонь — ни в коем случае. Пока клуб «Завтрак» не знает, как добывать огонь, им не обойтись без меня.
Мы опять с наслаждением искупались и чуть всю воду из озера не выхлебали. В укромном месте я постирал одежду. Полоса крови не смылась толком, и меня это нисколько не огорчило. Я всмотрелся в свое отражение и увидел серьезные перемены. Кожа слегка загорела, волосы на солнце сделались светлее и пушистее, отросли. Разумеется, очков на носу не было: я повесил их на шею при помощи одной из подаренных Джун Ли струн, и они болтались, будто солдатский медальон, только из стекла, в распахнутом вороте белой рубашки. Без очков стали видны мои глаза — зеленые, точно оливки. Лицо у меня еще оставалось детским, и бриться приходилось примерно раз в месяц, но сейчас на подбородке появилась пепельная тень щетины, да и сам подбородок выглядел сильнее, более квадратным. Я изучал того парня в озере, и мне казалось, я смотрю на кого-то другого. Вдруг мне стало не по себе, и я провел рукой по отражению.
