Я хотел вернуться в лагерь, зажечь огонь на старом месте в дюнах и сказать всем, что все кончено — подать, иерархия, подбор пары для короля.
Но пока я еще не все до конца осмыслил. Мне было нехорошо, трясло, голова кружилась. Надо было передохнуть, побыть немного в одиночестве. Миранда повела Гила в Бикини-Боттом, но я побрел прочь, как слепой. Вдруг я почувствовал смертельную усталость. Я же почти не спал ночью, все смотрел на Миранду и привыкал к мысли, что я ее разлюбил, а потом пытался кое-как устроиться на каменном полу Белого дома.
Я пошел к себе и разжег огонь в очаге, где уже были сложены дрова, и положил рыбу на гриль. Хотя в моей голове бушевала буря и я чувствовал, что становлюсь другим человеком, про свои обязанности я не забывал. Поджарив рыбу, я сложил ее в нишу для хранения. Вдруг показалось страшно важным, чтобы всем хватило вволю поесть. Всем, и Флоре, и Ральфу. А потом снова накатила усталость, утро с его переживаниями вымотало меня окончательно. Я рухнул на кровать, как подрубленное дерево. Надо поспать.
Когда я проснулся, уже близился закат. Уилсон смотрел на меня. Черное угольное лицо было обращено ко мне, вот только он ничего теперь не говорил, совсем ничего. Мы сидели и тупо соревновались, кто кого пересмотрит, а снаружи небо становилось из голубого розовым, а потом вдруг стало темно — не потому, что резко наступила ночь, а потому, что вход в пещеру загородила какая-то тень.
Это была Флора.
Я совсем забыл про нее, забыл, что накануне она согласилась прийти, а я отложил ее приход до завтра.
Она прошла в пещеру и встала надо мной.
Сверху на ней была футболка «Моторхэд», а снизу — ничего, кроме белесых трусиков. Ужасно тощей она выглядела, даже тазовые кости выступали, как у слишком худых девочек. Я испугался. Что я натворил? Каким чудовищем нужно быть, чтобы оставить девочку без еды только потому, что она тебе не подчинилась? Я хотел предложить ей рыбу, которую успел приготовить прежде чем меня сморило, но Флора заговорила первой:
— Я пришла передать тебе сообщение.
Она повернулась ко мне спиной, и на ее трусах я прочитал написанное углем: «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЗАД».
Затем она вновь обернулась ко мне лицом и сказала:
— Знаешь что? Ты превратился в Себа, такого, каким он был в Осни. И ты еще хуже, потому что ты-то должен бы знать, каково быть тобой. Я лучше целую вечность буду есть ягоды Бакета, чем самый навороченный ужин с тобой. И еще. — Она набрала в грудь побольше воздуха и произнесла на одном дыхании: — ТвояпесняЗаморемРожденачтобылетатьКупаниевтемнотеОставьэтоначерныйденьБелыйКроликNullainMundoPaxSincera.
Спросонок я честно не понял, что она только что сказала.
— Что это значит?
— Восемь моих любимых песен. Мои диски необитаемого острова. Ты думал, ты знаешь, что я выберу, а ты понятия не имеешь — видишь теперь? Ни одной песни в жанре металл, ни одной эмо. — Она уперлась руками в тощие свои бедра. — Ты думал, ты все про меня вычислил. Но ты меня вовсе не знаешь. Ты делаешь выводы из того, как я выгляжу: розовые волосы, татуировка, в носу серьга. Ты ошибался всегда, а сейчас — больше, чем прежде. Ты самый тупой тут, на острове. Ты заинтересовался мной, потому что я вдруг стала худая и светловолосая, очередной клон Миранды Пенкрофт, твой идеал. И вместо того чтобы, знаешь, поговорить с девочкой, сделать так, чтобы она тобой заинтересовалась, единственный способ, какой ты придумал, чтобы заполучить девочек, — это обращать их в рабство в обмен на еду. Прямо пещерный человек, вот и живи теперь в пещере.
Она двинулась к выходу и там обернулась в последний раз. Солнце висело низко, высвечивая ее черным силуэтом. Небо окрасилось розовым и лиловым, как некогда — волосы Флоры.
— И знаешь что? Аврааму Линкольну было бы за тебя стыдно.
Это был удар, удар такой же реальный и сильный, как сломавший мне зуб кулак Себа. Флора ушла, а мой лоб начал набукрючиваться в той знакомой — хотя я уже от нее отвык — манере. Знак вай-фай на лбу, верный признак близких слез. Со мной этого не случалось с тех пор, как я подчинил себе остров.
Долго, долго я сидел, глядя на Уилсона. И он глядел на меня — с упреком. Становилось все темнее.
Флора высказала именно то, о чем я сам думал весь тот день. Она была права. Я превратился в Себа. И тут впервые я понял его. Власть — соблазн, наркотик. Я был ею опьянен.
Я понял это благодаря тому, что Флора сказала напоследок про Линкольна, моего тезку, моего героя. И в этом она тоже права: он бы стыдился использовать власть так, как я ею распорядился. Он освободил рабов. А я — я поработитель.
Наконец я сказал Уилсону:
— О’кей, о’кей!
Сунулся в нишу, забрал всю приготовленную рыбу, завернул ее в листья.
41
Вид из центра пустоты
Флору я нашел за водопадом, она сидела на мысу над озером и смотрела на воду так, словно силой воли могла вызвать рыбу оттуда — и прямо себе в рот. Рваные джинсовые шорты снова были на ней. Сквозь выцветшую, прежде черную футболку «Моторхэд» можно было сосчитать все позвонки. Волосы отросли еще длиннее, они были золотистые, светлые, солнце выжгло последние следы розовой и пурпурной краски. И — снова она была права. Со спины ее можно было теперь принять за Миранду.
Я подошел и сел рядом. Она даже не глянула на меня. Я положил завернутую в листья рыбу ей на обтянутое рваной джин-сой бедро. Мертвоглазая рыба, с хрустящей корочкой, с великолепным ароматом — горный тимьян, собранный Ральфом. Это была просьба о прощении, знак мира, самая необычная дань чужой правоте, какую только можно себе представить.
Флора набросилась на рыбу и съела ее до последней крошки, словно Голлум во «Властелине колец» — с хвостом, с глазами, ничего не оставила. Да она же с голоду умирала. Никогда в жизни не было мне так стыдно.
— Переговоры? — сказал я, как говорили в фильме «Ласточки и амазонки».
Она обернула ко мне рыбье свое лицо. За щеками еще полно еды, губы вымазаны рыбой, жижка течет по подбородку. Она прервала процесс раздирания и пожирания ровно на миг — чтобы показать мне длинный средний палец.
Я вполне это заслужил — и это, и многое сверх того. И все же я попытался объясниться.
— Я так долго был в самом низу пирамиды, что, когда оказался наверху, я вроде как… ну да, я обезумел.
Она знай себе ела, словно меня тут и не было.
— Это не оправдание, — продолжал я оправдываться, — но после трех лет дерьма в Осни… От всех…
Опять я заныл. Омерзительно.
— Поверь, я сам себя ненавижу теперь больше, чем ты способна возненавидеть меня. Я поклянусь на… — Я быстро сообразил на чем. — На Библии, которую мы с тобой нашли, что никогда, никогда в жизни ни с кем не буду так обращаться, кем бы я в жизни ни стал, где бы ни работал.
Она жевала медленнее, потом остановилась. Искоса на меня поглядела.
