Люкс пожимает плечами.
— Вот, — говорит. — То, что надо. Почему ты не пишешь об этом?
— Я бы никогда не написал ничего такого и не выложил в сеть, — говорит он.
— Почему? — говорит Люкс.
— Слишком уж настоящее, — говорит Арт.
Время рождественского обеда. Его мать отказалась выходить из своей комнаты ради него. Она также отказалась выходить из своей комнаты ради Люкс («Шарлотты»). Но, словно по команде, она появляется в дверях, прислоняясь к косяку, словно померкшая голливудская звезда, в тот самый момент, когда Айрис вносит еду и ставит ее на стол.
— Соф, — говорит Айрис.
— Айрис, — говорит его мать.
— Давно не виделись, — говорит Айрис. — Ты как?
Его мать поднимает брови. Она подпирает щеку ладонью. Садится за накрытый стол.
— Я особо есть не хочу, — говорит она.
— По тебе и видно, — говорит Айрис.
— Вам что, не нравится еда, миссис Кливз? — говорит Люкс.
— Я страдаю от того, Шарлотта, что некоторые называют дурным предчувствием, а я сама называю уверенностью в том, что вся еда, которую я ем, меня отравляет, — говорит его мать.
— Какой кошмар, — говорит Люкс. — Неважно, предчувствие это, или уверенность, или и то и другое одновременно.
— Вы прекрасно меня понимаете, — говорит его мать.
Внутри Арта борются ревность и раздражение. Он молчит. Айрис входит с жареной картошкой на подносе и садится. Все чокаются за Рождество, кроме его матери, которая отказывается пить вино.
— Я занимала комнату, в которой раньше жили птицы, — говорит Айрис.
— Все сейчас слегка изменилось, — говорит его мать, словно обращаясь ко всем присутствующим.
— У меня остались хорошие воспоминания об этом месте, — говорит Айрис. — Ты сделала здесь ремонт, Соф?
Айрис здесь жила? Это правда? Но его мать говорит, словно экскурсовод, как будто комната переполнена приезжими, отделенными от нее стеклянной перегородкой.
— Я купила дом вместе с землей в том самом виде, в каком вы видите его сейчас, — говорит она, — после того как кто-то великодушно возродил его к жизни из ветхого и полуразрушенного состояния. Меня впечатлила концепция людей, которые его отремонтировали. Разумеется, я знала о доме и раньше, за несколько лет до этого. Когда я приехала взглянуть на него во второй раз, я была приятно удивлена, что он в гораздо лучшем состоянии.
Айрис окидывает взглядом столовую.
— Это была оранжерея, — говорит она. — Окна вдоль всей стены, и они выходили прямо на юг — в сад. Мечта! Интересно, кому стукнуло в голову закрыть весь этот свет.
Она поворачивается к Арту:
— Вообще-то мы жили не здесь. Это было еще до тебя. Мы с тобой жили в Невлине. Мы ходили смотреть на яму, которую вырыли в память о погибших горняках. Такое место с поросшими травой сиденьями — помнишь?
— Нет, — говорит он.
— Ничего. Зато я помню, — говорит Айрис.
Как только Айрис уходит на кухню, его мать подается вперед.
— Ты никогда с ней не жил, Артур. Он никогда с ней не жил, Шарлотта. Он немножко жил с моим отцом, когда еще был дошкольником, а мне приходилось часто ездить за границу. Но с ней — никогда.
Его мать кладет в свою обеденную тарелку один кочанчик брюссельской капусты и половинку картошки. Наливает сбоку немного подливки. Все остальные едят. Его мать не притрагивается ни к капусте, ни к картошке. Она окунает вилку в подливку и затем прикладывает кончик к языку.
Все молчат. Затем Люкс/Шарлотта, наблюдавшая за тем, как его мать не ест, говорит:
— В христианстве меня вот что интересует.
— Что? — говорит Арт.
— Ясли, — говорит Люкс. — Почему они положили младенца в ясли? В смысле в песне и в рассказе.
— Это не песня и не рассказ, — говорит его мать. — Это истоки христианства.
— Ну я-то сама не христианка и не разбираюсь во всех ответвлениях, — говорит Люкс. — Потому и спрашиваю. Почему именно в ясли?
— Бедность, — говорит Айрис.
— «Никакой колыбели», — говорит его мать. — Негде было достать кроватку.
— Да, но почему подчеркивается, что это именно ясли? И почему маленького Господа Иисуса, по крайней мере, в песне, там прячут?
[32] — говорит Люкс.
— Просто так выражались в ту эпоху, когда был написан гимн, — говорит Арт. — Подожди. Проверю в гугле.
Он достает свой телефон, но потом вспоминает, что не хотел его включать.
Арт кладет его лицом вниз рядом со своей тарелкой и хмурится.
— Гугл, — говорит его мать. — Хорошо забытое старое. Еще совсем недавно лишь умственно отсталые, оторванные от жизни педанты, империалисты и самые наивные школьники верили, что энциклопедии являются неким эквивалентом реального мира или действительного его постижения. Коммивояжеры обходили квартиры, предлагая их, но им никогда не доверяли. И даже самые авторитетные энциклопедии мы никогда не смешивали с действительным знанием о мире и никогда таковым не признавали. Но теперь весь мир бездумно доверяет поисковым машинам. Это самые коварные коммивояжеры, которых когда-либо придумывали. Не то что ступить в двери. Они уже в самом сердце дома.
— Тем не менее, — говорит Айрис, — вот на что я наткнулась в сети на прошлой неделе.
Она достает свой собственный телефон, нажимает и проводит пальцем по экрану:
Если начал задыхаться,
Прелым сеном понесло,
Значит, можешь быть уверен,
Что фосген пришел в село.
Если хлоркой завоняло,
Хоть и стирки нет как раз,
Враг, с которым ты столкнулся,
Это, братец, хлорный газ.
Если же глаза слезятся,
Как от лука и приправ,
Можешь ты не сомневаться:
Если грушами запахло,
Хоть и не сезон пока,
То не дед сосет ириску,
Если слышишь едкий запах
И в глазах вовсю саднит,
Можешь смело спорить с другом:
Розами благоухают,
Но сквозь сладкий аромат
Вас коварно убивают.
От иприта, адской штуки,
Весь пойдешь ты волдырями
И в больницу попадешь,
Где соскучишься по маме.
Гераней ароматом
Прельщает, наконец,
Газ люизит кошмарный:
Вдохнул — и ты мертвец.
На середине декламации его мать резко кладет вилку, которую держала на весу, рядом со своей тарелкой, ударяя о ее край.
