Сестрица Воробушка не удержалась от смешка.
Эта парочка была так беззаботна. Руки Чжу Ли были обнажены, но она как будто не чувствовала сквозняка из открытого окна.
Кай посмотрел на него с прямой, слегка пугающей честностью.
— Неплохо было бы выйти на улицу, прогуляться в парке и послушать музыку народа.
Солнце грело Воробушку руки.
— Пойдемте, учитель. Вы с самого рассвета за работой. И разве у вас сегодня не день рожденья?
— Он никогда его не отмечает, — сказала Чжу Ли. — Лишает себя всех радостей. К счастью, во все его сочинения радость просачивается.
— А у вас что, у обоих нет занятий? — сказал Воробушек, пытаясь сохранить достоинство.
— Все пианисты внизу, пишут самокритику. Я всю ночь не спал, читал книгу, которую вы мне дали, а потом в два часа ночи пришел поработать над Девятым концертом Моцарта. Только я, бродячие собаки да ветер. Даже самые упертые бабушки еще не стояли за мясом.
— С двух часов ночи на ногах! — сказала Чжу Ли, явно под впечатлением.
Воробушек попытался придумать пути к отступлению. Он хотел остаться наедине с окном, бумагами на столе и свободой мыслей.
— Всего час, — сказала Чжу Ли. — Урви-ка от своей жизни час и подари его нам.
Она улыбнулась ему — широкой и открытой улыбкой, как улыбалась ему тетя Завиток, когда он был ребенком, — и так он и поступил.
В парке Чжу Ли и пианист шли по обе стороны от Воробушка, словно опасаясь, что тот сбежит. Что знают, подумал он опять, воробей да ласточка о нравах лебедей? И как нарочно, в тени пруда оказался лебедь, пушивший серо-белые перья в попытке выглядеть больше и опасней, чем был на самом деле. Воробушек расслышал, как нежна была его трель.
— Комната, где я живу, — рассказывал пианист, — размером с полтора лежащих человека. Места хватает разве что перевернуться с боку на бок.
Чжу Ли помахивала на ходу футляром со скрипкой.
— А как так вышло, что тебя не в консерватории поселили? Может, тебе больше нравится жить в пещере?
— Пришлось все связи подключить, чтобы получить эту жуткую комнату, но зато она недалеко от моего отчима. Он в прошлом году болел… ну, как бы там ни было, мыши — компания хорошая.
Чжу Ли пригнулась, проходя под низкой веткой.
— Будь осторожен, а то мыши размножатся и захватят комнату кошки.
Кай рассмеялся, и его волосы на ветру встали дыбом.
Без перехода — во всяком случае, Воробушек такового не заметил — Чжу Ли принялась рассказывать пианисту про Папашу Лютню и утреннее столкновение с офицерами общественной безопасности. Пианист замедлил шаг.
— Где-где, ты сказала, твой отец сидел в лагере? — спросил он.
— Не знаю. Но это в провинции Ганьсу, так ведь, двоюродный братец?
— Точно не знаю, Чжу Ли.
Она напряглась. На лбу и на щеках у нее заблестел слабый пот. Казалось, она в силах выйти против какой угодной кампании, критики или родни.
— Не стоит за меня беспокоиться, братец, — негромко произнесла она. — Я знаю, когда держать рот на замке. Если б ты только меня слышал на занятиях по политинформации. По-моему, я уже больше лозунгов выучила, чем сам премьер.
Она вызывающе вскинула подбородок. Ее бесшабашность, беспечность в словах его потрясли. С тех пор как вернулась Завиток, его двоюродная сестра всегда была такая.
Но, быть может, подумал он, эта бравада не для него, а для Кая.
Теперь все было залито солнцем. Они попытались найти прибежище на скамейке под цветущей грушей. Они сидели, словно поодиночке и погруженные в себя, радость, царившая еще несколько минут назад, рассеялась. Возможно, это от жары они притихли. Рядом никого не было, и все же Воробушек чувствовал чью-то тяжесть — или же тяжесть чьего-то внимательного присутствия. Вдалеке кто-то кричал или, может, смеялся.
— Сегодня утром, — еле слышно сказал Кай, — директор консерватории попал в газеты. Вы читали? В «Цзефан жибао» про него целая полоса. И в «Вэньху Эй Бао» тоже. Они говорят, Хэ Лутин против партии и против социализма, и что самые жесткие обвинения идут из консерватории.
— Я думала, ты все утро репетировал, — сказала Чжу Ли.
Кай помедлил.
— Думаю, я полжизни проведу на бегу от одного к другому… пока не оступлюсь и не совершу роковую ошибку.
— А вы бывали в Ухане? — спросил Воробушек, желая переменить тему.
Он, конечно, знал, что Хэ Лутин под следствием, но от слов Кая все равно похолодел.
— Простите, учитель. Я всего лишь студент, но тем не менее чувствую, что при вас могу держаться весьма свободно. О чем вы спрашивали?
— Не хотите ли съездить в Ухань?
— С вами, — сказал пианист.
— Да. Если на каникулах у вас будет свободное время. На поездку и мои разыскания понадобится дня три-четыре, может, побольше. Я ищу себе помощника, консерватория поручила мне собрать…
— Да, — сказал пианист.
— Но я не сказал вам зачем.
— Я поеду.
Чжу Ли прижимала к груди футляр со скрипкой, словно тот мог ее загородить. Она не собиралась вести себя как ребенок и требовать, чтобы они взяли ее с собой. В конце концов, ей еще и о матери нужно было подумать. Когда-нибудь, подумала она, уже скоро, она сыграет для отца, чьего лица она уже не помнила, но который, бывало, пел: «Девочка-малышка, куда же ты идешь? Скажи своему батюшке, тебя он отведет. Скажи своему батюшке, и карту он отыщет, и чаю он заварит, и солнце он подымет, деревья вдоль дороги рядком рассадит он». Были ли то стихи или сказка, или он это сам сочинил? «Чжу Ли, — говаривал он, — маленькая мечтательница». Она отвлеклась от его голоса и услышала Равеля, саму песню, и как скребут по гравию ее туфли всякий раз, как она переносит вес с ноги на ногу. Она видела свет, и парк, и двоюродного брата, и Кая, но эти картины были лишь слегка связаны со звуками скрипки у нее в голове. Их она заслышала по пробуждении и знала, что они без устали длились, пока она спала; сама она появлялась и исчезала, не будучи вполне реальной, но у музыки начала не было, она существовала всегда, вне зависимости от того, была ли там Чжу Ли или нет, бодрствовала ли или нет, сознавала ли себя или спала. Она всю жизнь принимала это как должное, но недавно начала задаваться вопросом, какой же цели служит музыка. Прокофьев, Бах и старый Бэй занимали то место, какое у других людей занимали партия, народ и Председатель Мао. Почему же? Как это она оказалась устроена по-другому? После того как из Биньпая забрали ее родителей, из нее вылепили совершенно другого человека.
По парку, хромая, ковылял мужчина, прикрывая рукой прореху в рубашке, словно эта неприглядность заботила его больше, чем струившаяся по лицу кровь. Люди глазели ему вслед, но все молчали. Вокруг раненого незнакомца словно расползалось холодное кольцо тишины, как вода, заполняющая полиэтиленовый пакет.
