Чжу Ли догуляла обратно до консерватории одна. Двоюродный брат и Цзян Кай ушли вперед, серьезные, как советские шпионы, склонившись друг к другу; пианист положил руку Воробушку на поясницу — туда, где, как она знала, Воробушек нажил себе недуг. Он трудился над своими сочинениями по восемнадцать часов в сутки. Нередко она, вернувшись домой из консерватории, обнаруживала его на полу в чулане, мучимого кошмарной болью. Тогда она разминала его сведенную судорогами спину и отчитывала за слишком тяжкий труд. Воробушек как будто боялся, что запертая в нем музыка вдруг пересохнет, как кран, в котором кончилась вода. Но, честно говоря, разве слыхал кто о воробушках, которые бы не пели?
Впереди Кай обернулся, вскинул бровь и широко ей улыбнулся. У пианиста была такая же открытая, честная улыбка, как у премьера Чжоу Эньлая. Чжу Ли представила себе каморку размером с гроб, в которой он жил, грубые полы и грызунов, и подивилась, как это Кай вообще выучился играть на фортепиано, если вырос в нищей деревушке в окрестностях Чанша. И что за связи мог задействовать деревенский парень? У пианиста в тихом омуте черти водятся, заключила она. Сельское происхождение в нем все равно чувствовалось — как бульварный романчик под элегантной суперобложкой. Впрочем, когда он не улыбался, в лице его была именно что бдительность.
Скрипичный футляр покачивался в такт ее шагам. Мимо проехала вереница тележек, все нагруженные бидонами с маслом, возницы отчаянно потели, словно крутили педали вверх по склону самой горы Ба. На повороте улицы Хуайхай она заметила студенток консерватории, порхающих вокруг Инь Чая, что глядел с остекленелым выражением человека, часами претерпевавшего поклонение. Печенька, самая симпатичная, несла трофейный букет цветов. Императрица Печенька отделилась от группы, подошла и обрушила на Чжу Ли революционные лозунги, в глубине которых, словно пчелиное жало, сидело: «Я видела, как ты ушла с красавчиком Цзян Каем!» Чжу Ли сморгнула, сказала: «Солнце Мао Цзэдуна дарит моей музыке новый пыл!» — и прижала скрипку к груди. Печенька понимающе взглянула на нее. Королеве красоты никогда не стать великой скрипачкой, подумала Чжу Ли, обходя бархатные волосы Печеньки, что развевались по ветру длинными затейливыми завитками. Луна в сравнении с ней меркла и цветы стыдились, как сказал бы поэт, но Бетховена она играла так, словно тот никогда и не жил на свете.
Чжу Ли все-таки решила не репетировать и поспешно побежала к дороге, запрыгнув в проезжавший мимо трамвай, украшенный транспарантом с надписью «Защитим Председателя Мао!». В трамвае была такая давка, что из Чжу Ли даже зависть выжало; так что, когда она свернула в переулок с Пекинского шоссе, ей было легко и славно. Придя домой, она так незаметно пересекла внутренний дворик и вошла на кухню, что застала мать с поличным — за прикарманиванием ложки. Завиток, застигнутая врасплох, обернулась. На пол просыпалась горсть сушеных бобов мунг. Чжу Ли подошла к столу, прихлопнула между ладонями комара и притворилась, что ничего не видела.
— Мам, — сказала она, оборачиваясь, — я оттачиваю «Цыганку» Равеля. Она невероятно трудная.
— Равель, — с удовлетворением сказала мать.
— Можно я тебе скоро ее сыграю?
— Да, доченька, — мать улыбнулась, и на плитки пола с щелканьем вывалилось еще несколько бобов.
Пять лет каторжных работ, вечно напоминал ей Воробушек, глядя на то, как исчезают невинные люди, нельзя так просто взять и забыть, и все же Чжу Ли хотелось встряхнуть мать, вытянуть ее разум обратно из лагерей и заставить ее присутствовать. Значение имело здесь-и-сейчас, а не прошлая жизнь, значение имели сменяющиеся приметы дня сегодняшнего и завтрашнего, а не вечно, бесконечно, невыносимо бессменный день вчерашний. Она взялась за метлу и быстро подмела бобы, промыла их в раковине и разложила просохнуть на чистую тряпочку.
— Мам, — сказала она, но мать уже была у кухонного стола.
Чжу Ли подошла к ней, желая попросить прощения за свои непочтительные мысли, но затем заметила на полу две дорожные сумки, а на столе — бумаги, карты и записные книжки.
Чжу Ли взяла одну тетрадку, открыла ее и принялась читать. Почерк матери покрывал страницу за страницей: упорный, равномерный, четкий. Чжу Ли сразу же узнала историю, радиостанцию Да Вэя в пустыне, путешествие Четвертого Мая на западные границы и великую революцию, предъявившую права на их жизни. Мучительная, эпическая Книга записей.
— Мам, ты новый экземпляр переписываешь? — спросила Чжу Ли.
— Сегодня утром я его наконец закончила.
Мать нарисовала на самой большой карте расширяющийся круг.
— Лагерь, в котором сидел твой отец, был тут, — сказала Завиток, — но если он вернулся в провинцию Ганьсу, думаю, он этого района избегал бы…
Чжу Ли никак не удавалось проследить за маршрутами, которые чертила мать. Они пересекались и перекрывали друг друга, как свитые веточки птичьего гнезда.
— Так что искать я начну отсюда, — заключила мать. И кончик ее пальца замер на незачерченном месте.
Чжу Ли хотелось взять хрупкую руку матери, оторвать ее от карты и укрыть в своей. Хотелось взять карту и сжечь ее в печке.
— И как ты это сделаешь? — тихо сказала она.
— Мы с твоей тетей поедем вместе. В юности мы всю страну исходили.
— Времена уже другие.
— Это правда. Тогда была война с японцами, голод, а потом националисты разбомбили Желтую реку, и случилось ужасное наводнение…
— Я не это имела в виду, — сказала Чжу Ли. — Бабки по соседству будут болтать, и люди из общественной безопасности снова вынесут дверь. Они скажут, что ты пособница осужденного правого уклониста. А потом что?
Она хотела сказать, но не сказала: «Да как ты смеешь даже думать о том, чтобы снова меня покинуть? Я что, ничего не значу? Хоть что-то в тебе осталось для меня, а не для него?»
— Большая Матушка будет преподавать в провинции Ганьсу новую революционную оперу, — сказала Завиток. — Она руководитель Ансамбля песни и танца и устроила так, чтобы я ее сопровождала. Она уже рассказала соседям, что займется возвращением меня к жизни в обществе. И сказала им, что, стоит мне несколько недель пожить в мазанке в Ганьсу, как я искуплю свои проступки и глупости юности.
Мать нерешительно протянула руку и коснулась кончиков длинных волос Чжу Ли. Глаза ее смотрели прямо и спокойно.
— Глупенькая моя, — мягко, поддразнивая, сказала она, — я уже побывала на краю света и вернулась. А это всего-то маленькая поездка.
Серая блузка и штаны матери были выглажены и чисты, пристойны и непритязательны, и все же выражение ее глаз не имело ничего общего с покорностью и пристойностью. Никакого смирения — блестят, как острый нож в воде. Ее мать, подумала Чжу Ли, точно в знаменитой пословице: в бедствиях процветает, в сытости чахнет.
— Мам, — сказала Чжу Ли, — пожалуйста, разреши мне поехать с вами! — Еще только произнося это, она понимала, что не хочет никуда уезжать. — Большая Матушка ведь может это устроить, правда?
