Даже теперь я рассылаю письма на все известные мне последние адреса.
Когда я иду по нашему прежнему кварталу, ко мне возвращается голос Ай Мин, и мамин тоже. Мне хочется описать жизни, которым в этом мире уже не сопоставлено ничего телесного; или, быть может, более точно выражаясь, жизни, которые могут продлиться, только если мне будет, чем их видеть. Даже сейчас некоторые воспоминания становятся лишь ярче. «Воробушек еще раз продекламировал письмо от Вэня Мечтателя. У него теперь появилась собственная каденция, пульс как у либретто: «Дорогой друг, / надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии / и ты меня помнишь — мечтательного друга…»
* * *
Прошлой ночью Воробушек рассказал Завитку и Большой Матушке про письмо и прочитал его наизусть. Большая Матушка весело хлопнула себя по одному колену и стукнула кулаком по другому:
— Пичужка все новости поклевала!
— Так, значит, это правда, — сказала Завиток. — Я знала, что это правда.
На мгновение она как будто снова стала такой же, какой Воробушек ее помнил — задолго до лагерей, убегающей от войны девочкой-подростком.
— Если он снова с тобой свяжется, скажи ему отправляться в оранжерею госпожи Достоевской, «Записки из подполья». Город Ланьчжоу, провинция Ганьсу.
— «Записки из подполья», — повторил Воробушек. — Город Ланьчжоу.
— Ты ведь позаботишься о Чжу Ли?
— Со мной и с Папашей Лютней Чжу Ли ни в чем не будет нуждаться. Обещаю.
— Будь бдителен и не теряй головы, — сказала Большая Матушка. — Шанхай полон наушников.
Она имела в виду осведомителей и шпионов. За спиной у нее ждали собранные и готовые ранцы, склонившись друг к другу, как заговорщики.
— Буду.
Лунный свет сочился в окна и собирался в умывальном тазу Большой Матушки. Хлопнув себя по животу как по барабану, она продекламировала:
Лунный свет у моей постели,
За изморозь принял я его,
Поднимаю я голову, гляжу на луну над горами,
Поникаю я ею и думаю о доме.
Воробушку же она резко сказала:
— Присматривай за отцом. Он понятия не имеет, как без меня жить, — глаза у нее покраснели.
— Береги себя, мам.
Большая Матушка рассмеялась — хриплый смешок, вспоровший воздух над луной и водой.
Быть может, когда-нибудь потом, думал теперь Воробушек, лежа в кровати, он напишет оперу о жизни Вэня Мечтателя. Вот гонец отправляется в провинцию Хубэй на поиски таинственного товарища Стеклянный Глаз и везет копию копии Книги записей. Увертюра будет самая пышная, с бравадой Шостаковича, а затем смодулирует к выверенной, аккуратной красоте Курта Вайля, с либретто из Маяковского:
Улицы — наши кисти.
Площади — наши палитры.
Книгой времени
тысячелистой
революции дни не воспеты.
На улицы, футуристы,
и из Ли Хэ:
Желтая пыль, под тремя горами чистые воды,
смена тысячи лет стремительна, как конский галоп.
Вдалеке Китай — лишь девять струек дыма,
и в чашке воды кипит целый океан.
Способна ли такая опера стать большим, чем идея, подделка, имитация? Способен ли он сесть и написать оригинальную работу, рассказ о возможном будущем, а не о спорном прошлом?
Насколько сложно было бы выследить товарища Стеклянный Глаз? Уж наверное, в Деревне Кошек, около Уханя, отыскать его будет несложно.
Два дня спустя он сообщил Папаше Лютне, что принял назначение консерватории на сбор народных песен в провинции Хэбэй. Его студент по классу композиции, Цзян Кай, будет сопровождать его в шестидневной экспедиции и помогать с исследованиями. Воробушек даже показал отцу проволочный магнитофон и позаимствованные в консерватории проволочные катушки. Папаша Лютня только что не взлетел от гордости. Он извлек осыпающиеся карты и давно устаревшие расписания поездов, он и грузил Воробушка по самое некуда письмами к товарищам из Штаба, связь с которыми была давным-давно потеряна, пока Летучий Медведь не захихикал и не сказал:
— Пап, он же не на Почте Китая работает!
— С чего ты взял, что твои друзья еще живы? — мрачно сказал Да Шань.
Папаша Лютня уставился на того с разинутым ртом. Воробушек собрал письма и сказал:
— Папа, не волнуйся, я их все доставлю по адресу.
Чжу Ли постучала по крекеру, который держала в руке, откинула за плечи длинные волосы и сказала:
— Осторожней с этим головорезом.
Он улыбнулся и вернулся к сборам, а она принялась не спеша доедать крекер. Чжу Ли шепнула ему:
— Я никуда не еду, пока мама не вернется. Они с Большой Матушкой сейчас должны быть на полпути к пустыне. Тебе бы хотелось, чтобы я поехала с вами с Цзян Каем… так ведь?
Он продолжал собираться.
— Я бы с огромным удовольствием, — продолжила Чжу Ли, — но… что, если от отца придет посетитель или весточка?
И она уставилась на него испытующим взглядом.
— Ага, — сказал Воробушек. — Хорошая мысль.
Затем он велел ей:
— Думай только про свой концерт, Чжу Ли. Все время репетируй, не упусти эту возможность. Подумай только, сколько это будет значить для твоих родителей — если партия разрешит тебе выступать за рубежом.
Она сморгнула выступившие вдруг слезы.
— Братец, я их не подведу.
Назавтра рано поутру они с Каем встретились на вокзале. У приземистых зданий виднелись смутные очертания толп, стоявших за пайками; очереди заворачивали за углы и терялись на горизонте. Улицы казались напряженными и бдительными. Когда хлопнули, открываясь, двери их автобуса, Воробушку с Каем удалось найти два места в хвосте, на колесе. Кай настоял, что проволочный магнитофон понесет он. Воробушек прижимал эрху к груди и пытался сделать так, чтобы его не раздавили. Внутрь втискивалось все больше и больше людей, и автобус словно растягивался и сжимался, как человеческое легкое, а потом уже только сжимался. К сиденью Воробушка притиснуло невероятно древнюю старушку, и его вжало в плечо Кая. Пока автобус, подскакивая, ехал по улице Цзиньтан, Воробушек наблюдал, как сменяется городской пейзаж, бетонные глыбы уступают место открытым пространствам, пятна света скользят по равнинам на окраинах. Ветерок трепал непослушные волосы Кая. Воробушка бросило в пот. Автобус тащился дальше.
В какой-то момент он, должно быть, заснул. Проснувшись, он обнаружил, что Кай его обнимает, прикрывая его и эрху от старушки, которая обладала концентрированной тяжестью шара для боулинга. Дюйм за дюймом она продвигалась к сиденью, не переставая при этом щелкать подсолнечные семечки. Воробушек попытался вернуться в сон, от которого только что очнулся и который включал в себя герра Баха за комично маленьким пианофорте, игравшего тринадцатую из Гольдберг-вариаций, дабы продемонстрировать некую тонкость строгого контрапункта. Имя композитора связывало воедино слова «ба» (томление) и «хэ» (изумление). Лицо Баха было торжественно, как луна. На липком, потном автобусном сиденье, вышагивая по помеченным словами «ба», «хэ», «ба», «хэ» камням, с плещущейся в памяти музыкой Воробушек снова уснул.
