Было раннее утро. Отец уже ушел на фабрику, которую в прошлом году преобразовали. Теперь это был Первый полупроводниковый завод Хойчжоу, и отец вместо деревянных ящиков делал радио. Тихая Птичка мог собрать новехонький коротковолновый приемник «Красный Светоч 711», не успели бы вы и глазом моргнуть.
На улице репродукторы бранили весь белый свет. Дождь лил стеной и лупил по жестяной крыше, как кавалерийский полк, поэтому они забрались под одеяла. Обильные морщинки на лице Большой Матушки напоминали Ай Мин сухую, жаждущую весны терпеливую февральскую землю.
Как же ты притворяешься, что не видишь
Этого острия, что пронзает тебе сердце?
Если жаждешь того, что вовне тебя,
Никогда не получишь того, что ищешь.
Большой Матушке Нож было приятно, что Ай Мин, кажется, не заметила перехода от настоящей Книги записей к новым главам за авторством Вэня Мечтателя. Не сумев отыскать остаток книги, он попросту продолжил ее с тридцать первой главы. Он, как и Четвертое Мая, большую часть жизни провел в пустынях Ганьсу и Синьцзяна, где, как говорили, под песком лежало больше трех сотен древних поселений. Их следы — записи на бумаге и на деревянных табличках, шелка и домашняя утварь — благодаря сухому воздуху сохранились и посейчас. В новых главах Вэнь продолжал пользоваться старым кодом, шифруя места, где они останавливались, в именах персонажей. Порой шифр был описательным: вэй 暐 (яркий солнечный свет), вэй 溦 (мелкий дождик) или же вэй 渨 (бухта или же ложбина меж холмов). Порой — душераздирающим: вэй 未 (нет) или вэй 湋 (течь в обратную сторону).
На протяжении всего своего детства маленькая Ай Мин так часто просила снова и снова читать ей двадцать третью главу, что слова ей, должно быть, уже снились. Что представляло себе дитя и сколько оно вообще из этого понимало, Большая Матушка понятия не имела. «Это твое книжное воскрешение, — писала она Вэню Мечтателю, — завоевало себе нового почитателя». Она имела в виду Ай Мин, но Вэнь думал про Чжу Ли — уже взрослую. Шел 1976 год, и Чжу Ли было бы двадцать пять. Большая Матушка начинала письмо за письмом, сообщая Завитку о том, что дочери ее больше нет, но ни одного ей не хватило духу отправить. В сентябре того года она написала, что Чжу Ли получила разрешение выехать на учебу в Парижскую консерваторию: возлюбленное дитя их ушло на Запад. Большая Матушка сама наполовину верила собственным письмам. Впервые с начала Великой пролетарской культурной революции такая ложь казалась хоть сколько-то правдоподобной. Милая моя Завиток, думала она, боюсь, ты никогда меня не простишь. Она запечатала письмо и вверила его их посланнику, киномеханику Бану, который разъезжал по сельским клубам, где показывал кино, и был доверенным другом Вэня Мечтателя.
Этот же сентябрь стал началом конца.
С самого утра репродукторы завели бурливую песнь: «Почтеннейший и великий Кормчий нашей партии, армии и народа, товарищ Мао Цзэдун, вождь мирового пролетариата, скончался…» Большая Матушка прогулялась по траурным улицам. Она постояла у досок для газет, щурясь на текст. Можно было и не щуриться — газеты висели вчерашние. Она подумала о сестре и Вэне, о потерянных навсегда сыновьях и Папаше Лютне, о ненаписанной музыке, жизнях, полных отчаяния, о горьких неправдах, в которых они себя убеждали — и которым научили своих детей. О том, как каждый день Воробушка на заводе был полон унижений. Члены партии удерживали его пайки, требовали самокритики, выказывали презрение тому, как он держит голову, карандаш, руки, выказывали презрение его молчанию. И у ее сына не было выбора, кроме как все это принимать. Он позволял им вливать в себя все эти слова, словно жизнь в нем выгорела дотла, словно он собственными руками затянул петлю на шее Чжу Ли. И все же Большой Матушке казалось, что она понимает. В этой стране ярости дозволялось существовать только глубоко внутри, обращенной на самого человека. Вот что случилось с ее сыном — свой гнев он направил на то, чтобы разорвать себя на части.
О да, рыдать-то — простое дело, подумала она, глядя на разливавшееся вокруг безумие скорби и неуверенности. Она старалась не думать о Да Шане и Летучем Медведе, о Чжу Ли, обо всех тех людях, которым суждено было исчезнуть, отойдя истории, дабы не тревожить живых. Все деревья были усеяны белыми бумажными цветами, традиционным символом скорби. Она разрыдалась от ярости и беспомощности при мысли обо всех тех преступлениях, за которые смерть лживого старика никогда не могла бы послужить достойной расплатой.
Ай Мин было шесть, и она никогда прежде не видела иностранца, но подумала, что высокий китаец в начищенных до блеска ботинках и в белоснежной рубашке с пуговицами наверняка из другой провинции — если не из другого времени, причем не исключено, что из будущего. У него были волнистые волосы, безупречные брови, круглые глаза, чисто выбритое лицо, а из нагрудного кармана, сияя как солнце, торчала золотая шариковая ручка. Вообще-то сперва она и не заметила, что в доме сидит незнакомец. Когда заиграла музыка, она обернулась, словно во сне, и побежала на звуки. Подсмотреть в открытую дверь показалось все равно что заглянуть в пещеру. Они сидели лицом к ней — отец и Новая Рубашка — но они с таким вниманием что-то рассматривали, что она проскользнула внутрь и слилась со стенкой. Если отец не узнает, что она тут, то как он ее прогонит?
По мере того как ее глаза привыкали к темноте, двое мужчин становились видны все более отчетливо. Новая Рубашка явно был поглощен музыкой, но вот папа очевидно чувствовал себя не в своей тарелке. Подогнув колени и локти, он скорчился, словно бы защищая руки. Музыка удерживала их в своем потоке. Ай Мин зажмурила глаза, а затем снова их распахнула. Нет, они никуда не исчезли. Отец глядел в пустоту. Музыка, радостный танец, напомнила ей о стихотворении «Знаменитые песни и великие речи» и об остовах нерабочих приемников, которые Воробушек иногда приносил домой, чтобы повозиться с ними в свободное время. Теперь же музыка свивалась в иное чувство, казалось, она вот-вот заиграет с самого начала — но вдруг она оборвалась. Новая Рубашка потянулся к квадратной коробочке с торчавшим из нее длинным усом. Он снял с квадрата круг — блестящий и иссиня-черный — и перевернул тот вверх ногами. Щелкнул переключателем и опустил ус на место. Отец сказал:
— Нет, этого довольно. Вторую сторону не ставь.
Повернулась другая ручка. Ай Мин казалось, словно остатки музыки молча уходят прочь из комнаты. Из-за двери в дом сочился розовато-серый свет.
— Кай, твой завтрашний концерт… во сколько он?
Даже папины слова, и те звучали тише обычного.
— Ты должен прийти. — Кай полез в кармашек с золотой ручкой, вынул квадратик бумаги и вручил тот отцу Ай Мин. — Он в заводском комплексе. Играем бетховенского «Императора», Девятую симфонию Дворжака и кой-какого американского композитора, — и столько он сказал иностранных слов, что от непонятности этого всего Ай Мин чуть не заплакала. — Дирижер — Ли Дэлунь.
Отец держал бумажку и таращился на нее, словно не умел читать.
— Мы всю культурную революцию могли выступать, — сказал Кай. — В прошлом году в Центральную филармонию приезжал Сэйдзи Одзава. Ты знал, что он родился в Маньчжурии? Не все исчезло, кое-что просто отодвинули в сторону.
