…пользуются скорбью по товарищу Ху Яобану, чтобы смущать и отравлять умы людей.
Да, подумал он. Вот что такое скорбь. Смущение, возможно, отрава, что разламывает нас на части, пока мы не станем чем-то новым. Или же он все это время себе лгал? Что, если он так и не сумел создать кого-то нового?
— Отец…
Ай Мин вложила ему в руку стакан, и Воробушек отпил байцзю. Каким сладким оказалось спиртное — несколько быстрых глотков, и тело, возможно, онемеет, выпустив его на волю, как в старой поговорке: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».
— Ай Мин, — сказал он. — Что бы ни случилось, ты должна написать эти вступительные. И написать их хорошо.
Университет, подумал он, единственный способ распахнуть двери.
— Пап, — сказала она, — тебе еще не поздно уехать за границу. Разве тебе не надо писать музыку?
Да что все прицепились к его музыке? Неужели нельзя было уже просто оставить его в покое на эту тему? Он залпом осушил бокал, притворяясь, что не расслышал. Под испытующим взглядом Ай Мин он чувствовал себя уязвимым и выставленным на всеобщее обозрение, словно в нем угнездилась вековая слабость и перемалывала все, что только было в нем уникального и его собственного — потому что он это ей позволил.
К его огромному облегчению, Ай Мин встала и ушла.
Он сел перед проигрывателем. Композитор внутри замолчал, потому что Воробушек это ему позволил.
— Всей революционной интеллигенции время идти в бой! Объединимся, высоко держа великое красное знамя маоистской мысли, объединимся вокруг Центрального Комитета партии…
Но нет — эти слова, эта передовица были родом из другой эпохи, другого движения. То было всего лишь воспоминание.
В конверте от бетховенского концерта «Император» (дирижер — Леопольд Стоковский, солирует Гленн Гульд) хранилось — вместе с письмами Кая — фото их троих: Воробушка, Кая и Чжу Ли. Его двоюродная сестра стояла посередине — четырнадцатилетняя, единственная, кто смотрел прямо в камеру, единственная, кому нечего было скрывать. Она тогда разучивала Прокофьева, на носу были новогодние праздники, и Воробушек помнил, до чего она в этого композитора тогда влюбилась. «Воробушек, как думаешь, разве можно вообще что-то так сильно любить? — она чисто по-детски схватила его за руку. Тем летом 1966-го она еще и была ребенком. — Но каждая фраза там такая глубокая, если б я пыталась расслышать все тоны и обертоны, то до игры вообще бы не дошло!» И все же, подумал он, она научилась слышать очень много. Она слышала слишком много голосов — и каждому отдавала должное. Всех их учили, уроками Председателя Мао и исступлением революции, что смерть способна сохранить истину. Но смерть, подумал он, ничего не сохраняет. Она отнимает цельность у тех, кто остался, и истина, которую они когда-то знали, исчезает незаписанная, нереальная, как рассеивающийся звук. Он прожил только половину жизни. Не намереваясь этого делать, он принудил Чжу Ли к молчанию. Он вспомнил, сколько себя вложил в ту Симфонию № 3. Он мог бы оставить бумаги над балками, мог бы спрятать их вместе с Книгой записей. Почему он так не сделал? Почему уничтожил их собственными руками?
Он вспомнил вдруг строчку из последнего письма из Холодной Канавы, от Большой Матушки Нож: Нет пути через реку, кроме как нащупывать брод.
4
Ивэнь рассказала Ай Мин, что студенты всех пекинских университетов назавтра устроят демонстрацию против передовицы от 26 апреля.
— Я пойду, — сказала Ивэнь. Она как раз заплетала Ай Мин волосы и неосознанно зло дернула ее за косичку. — Плевать мне, что родители говорят. Мы пошли на похороны, а власти сказали, что мы преступники! Они что, ждут, что мы просто так заткнемся? Мы не такие, как они…
У себя в комнате Ай Мин закрыла глаза. Общества храпящей, грузной Большой Матушки ей не хватало. В воспоминаниях она все еще была в Холодной Канаве — все тот же любопытный ребенок, что вечно выглядывал что-то у Большой Матушки в книжном сундуке. Там были сорок две тетрадки Книги записей, девичье синее платье и брошюра в желтой обложке, а на обложке — надпись: «Боги и императоры».
Страницы ее заворожили. Позже она поняла, что это был политический трактат — ответ на прославленные «четыре модернизации» Дэн Сяопина. «Никаких богов и императоров нам больше не надо, — заявлял автор. — И никаких больше спасителей. Мы хотим быть хозяевами собственной страны. Демократия, свобода и счастье — вот единственные цели модернизации. Без этой пятой модернизации прочие четыре — не более чем очередная ложь».
Когда она открыла глаза, то, выглянув в окно, увидела, как мать Ивэнь сидит во дворе за стиркой. Розовое платье коротко вынырнуло из воды и было тут же заткнуто обратно, чтобы появиться вновь — запутавшись в объятьях рубашки.
Как только родители ушли на работу, Ай Мин захлопнула книги. Она вышла на улицы, спокойно подошла к северной калитке переулка, взяла свой велосипед и запрыгнула в седло. Уезжая прочь от книг, она вдруг почувствовала себя свободной и окрыленной. У Китайской академии наук она свернула на перекрестке, увернулась от тележки с цистернами с водой и поехала дальше под высокими кронами парка Юйюаньтань.
Перед ней расстилались боковые улочки и повороты, и она летела на север, пока не добралась до Третьей кольцевой дороги. Шум здесь так и лупил по зданиям. Сперва Ай Мин видела лишь сотни милиционеров в зеленых фуражках. Но за ними, едва различимые по ту сторону, мелькали края бесчисленных транспарантов, в большинстве своем красно-золотых, как свадебные. Из громкоговорителей вразнобой неслись искаженные голоса: «Несогласованные демонстрации незаконны и будут запрещены! Несогласованные демонстрации…»
Рядом с Ай Мин два старика в белых жилетах, напомнившие ей Папашу Лютню, держали аккуратно выписанный транспарант:«Дорога вперед далека и трудна, но для меня не прервется она», хотя сами уже не вполне твердо держались на костлявых старческих ножках.
Ай Мин пристегнула велосипед к решетке и влезла на эстакаду. Сверху ей было видно студентов, теснивших кордон. Милиционеры стояли, сцепившись локтями в плотную шеренгу. Студенты же брали числом, медленно выдавливая милиционеров прочь. То была тяжелая физическая работа.
Какая же я была дурында, что надеялась отыскать тут Ивэнь, сказала она себе, краснея от неожиданной мысли. Ряды молодежи терялись на горизонте, словно толпа простиралась до самого Пекинского университета.
Юноша, взобравшийся на фонарь, закричал, что товарищи из Университета политики и права собрались вместе и прорвались через кордон на Второй кольцевой дороге. От всплеска шума эстакада задрожала. Ай Мин смотрела, как женщины, что шли на службу или со службы — в синей рабочей одежде, розовых фартуках, зеленых халатах, — пытались улестить милиционеров, чтобы те дали студентам пройти. Старики сидели на балконах, точно в опере, и орали людям на улице, чтобы те пошевеливались. Несмотря на то что ситуация становилась все напряженнее, Ай Мин было очевидно, что милиция не собирается обнажать оружие. Они просто загораживали дорогу собой.
