Пауло Коэльо
Я проснулась вся в поту – так бывает только от сильного страха или после химиотерапии. Посмотрела на часы. Было 2.13 ночи. Я села в постели.
Или, скорее, немного приподнялась. Облученное место пульсировало, кожа была словно обожженная, а мышцы при любом движении пронзала боль. Перевалившись на бок, я вздохнула, бросив искоса взгляд на сверток, который прислал мой друг Джефф. Он покоился на трех других посылках возле моей кровати, рядом со стопкой, в которой было еще штук пять от разных людей. Там-то и свил себе гнездо мой страх.
Да, у меня была третья стадия рака. Да, моя опухоль была размером с мышь. Ни один врач не обещал мне, что я выживу. Но не это заставило меня проснуться среди ночи, обливаясь потом. Это был голос моей матери.
Несмотря на то что мне было за шестьдесят, а моей матери 94 и мы уже очень давно не жили вместе, я по-прежнему следовала ее «правилам», а если не следовала, то думала: «Ох, если бы мама узнала…» Этикет был в нашей семье второй религией. Помню, когда мне исполнилось 5 лет, мама пригласила моих подруг и их мам на мой день рождения. Когда праздник закончился, я бросилась распаковывать подарки, но мама остановила меня. Она сказала, что мы обязаны каждого поблагодарить за подарки письменно и чтобы не запутаться, лучше делать это по порядку. Мама принесла несколько пустых открыток, мы открывали один подарок зараз и тут же писали благодарственное письмо. Поскольку писать, да еще и красиво, я тогда не умела, мама взяла на себя эту роль, а мне предстояло украсить открытку собственным рисунком – разным для каждого гостя. Рисовать я обожала, поэтому особенно не расстроилась, что нет возможности распаковать сразу все и тут же начать играть. С тех пор так и повелось: я соблюдала строгие правила этикета от мамы, но при этом добавляла что-то творческое от себя.
Когда друзья узнали о том, что у меня рак, я получила несколько посылок в течение двух недель. Я знала, что в одной из них книги, но остальные даже не открывала. И я не написала ни одной ответной благодарственной открытки. Ни единой. По маминым правилам это было непростительно. Я прямо слышала, как она говорит: «Прошло столько времени, а ты так и не поблагодарила их!»
Мое воображение умерло в тот же день, когда мне поставили диагноз. Лучевая и химиотерапия, а также постоянная угроза смерти сокрушили мое врожденное мужество. Я не рисовала, не писала, не бралась за кисть. Не занималась никаким творчеством два с половиной месяца. Меня словно удерживали под водой все десять недель.
Вместе с воображением ушла и энергия. Я не представляла, как нарисую 5 или 6 разных открыток – это просто было выше моих сил.
А что, если я нарисую что-то одно, а потом просто сделаю копии. Я встала с постели и отправилась за ручкой и бумагой.
Две рыжие кошки приветствовали меня мяуканьем, прыжками и кувырками. Я называла их обеих Принцесски. Они любили провожать меня посреди ночи, когда я ковыляла между спальней и ванной, иногда буквально падая на пол посреди дороги. Они всегда приходили и устраивались рядом со мной, находя это забавным.
Теперь они решили атаковать мои тапочки. Я вздохнула, жалея, что у меня нет такой же энергии, смелости и жизнерадостности.
– Ладно, дети мои, – сказала я, шаркая к креслу. Взяла ручку и блокнот. – Как нам написать благодарственную записку, которая объяснит мою химиотерапию и не даст вашей бабушке повода отречься от меня?
Изнуренная преодоленными тремя метрами пути, я замерла в неподвижности. Кошки запрыгнули мне на колени. Одна уселась на блокнот. Другая – на руку, которая держала ручку.
– Как бы мне того ни хотелось, – проворчала я, пытаясь вытащить блокнот из-под кошки, – я не могу отослать вас к ней, чтобы вы все объяснили.
Принцесски уставились на меня своими ярко-голубыми глазами, словно вопрошая: «А почему бы и нет?»
И тогда в эту холодную безмолвную февральскую ночь в мой затылок поскреблось давным-давно забытое ощущение. Начала оформляться творческая мысль.
– Ладно, – проговорила я, забирая ручку из шаловливых лапок. – Ладно, попробуем по-вашему.
И тогда в 2.58 я начала делать то, чего раньше никогда не делала: я нарисовала страницу комикса. Разделила ее на четыре части и нарисовала кошкам все эти диалоговые пузыри. Изогнутая черта, которая должна была изображать очертания моего тела, лежала спиной к читателю, слишком ослабевшая, чтобы пошевелиться. За меня говорили кошки. Они объясняли, благодарили, шутили, а потом снова укладывались подремать. Короче говоря, мои рисованные Принцесски делали все, чего не решалась сделать я.
Мое воображение умерло в тот же день, когда мне поставили диагноз.
Я продолжала рисовать.
В пять утра зазвенел мой будильник. Нужно было поесть, прежде чем принять утреннюю порцию таблеток. Как правило, необходимость есть вызывала у меня такой же страх, как и эти лошадиные дозы пилюль, но тем утром после своего отважного поступка я заметила первые проблески аппетита. И съела двойную порцию своего обычного завтрака: два крекера вместо одного.
Пару часов спустя, почувствовав себя достаточно окрепшей, чтобы думать, я продолжила рисовать. Два дня спустя у меня был готов первый черновик из десяти комиксов. Принцесски шутили над тем, как скучно болеть, пугали друг друга неопределенностью конечного результата и сетовали на плохой аппетит. Иногда получалось забавно, иногда не очень, но им «удалось» озвучить почти все, что меня волновало, но о чем я не готова была говорить друзьям и даже маме.
Почувствовав себя чуть лучше обычного, я тут же оделась и поехала в ближайших торговый центр, чтобы сделать копии. Наконец, в последний день из тех, когда, согласно этикету, было еще не поздно послать благодарственные открытки, я отослала все десять комиксов моему хорошему другу Джеффу, который всегда плохо умел скрывать свою реакцию. Через пару часов он прислал мне ответ:
– Джинни, я не знаю, что сказать. Это… здорово и… Так пронзительно. Я, конечно, не могу точно знать, но, мне кажется, я теперь понимаю, что ты чувствуешь. Будет здорово, если ты продолжишь это дело.
Правда?! Я уставилась на экран. Перечитала еще раз. Ух ты, ему понравилось!
Медленно, день за днем, ползли недели. Чем больше я рисовала комиксов, тем меньше мне казалось, что я тону. Я показывала их и другим людям. Как и Джефф, эти другие говорили что-то вроде: «они кое-чему меня научили».
Наконец, зная, что слухи о моих занятиях со временем достигнут ушей матери, я села на веранде и нарисовала для нее открытку с ирисом. Вложила внутрь первые пять комиксов и наклеила на конверт еще одну марку. Никаких объяснений я не писала.
На следующей неделе, когда я позвонила в наше обычное время, она ответила на звонок и с ходу сказала:
– Я прочла твои комиксы.
Ну, отлично, подумала я. Надеялась, что мы начнем со светской болтовни, прежде чем погружаться в тему моего рака и того, как я с ним справляюсь. Не тут-то было.
