– Меня она никогда не лягает.
– Лучше надевай шлем, когда ездишь на ней.
– Хорошо. Я уже могу сам садиться на нее, ма. И ездить уже немного могу. Мы быстро не скачем. И меня всегда сопровождает Гэвин.
– Обязательно слушайся Гэвина в том, что касается лошадей.
– Хорошо. Да. Я слушаюсь.
Джейн обняла мальчика и притянула поближе, сказав себе, что приезд матери должен запомниться сыну не только ее вечным ворчанием.
– Я горжусь тобой, ковбой.
– А когда папа научился ездить?
– Он же вырос на техасском ранчо. Наверное, ему было столько же, сколько тебе.
– А в родео он участвовал?
– Конечно участвовал. До того, как стал морским пехотинцем.
– А мы когда-нибудь съездим туда, в Техас?
– Ты уже был там. В три года.
– Что-то помню, но совсем мало.
– Когда все это закончится, мы съездим туда. У тебя замечательные бабушка и дедушка.
– Ты должна посмотреть завтра, как я катаюсь.
– Мне нужно уезжать рано, но я подожду и посмотрю, как ты катаешься. Уж это я ни за что не пропущу.
Трэвис принес в конюшню два разрезанных на четвертинки яблока в большом бумажном стаканчике. Два кусочка он дал Ханне, которая цапнула их в мгновение ока губами, словно специально приспособленными для хватания.
– Я скучаю по папе, – тихо сказал Трэвис.
– И я тоже. Очень.
– Жаль, что его здесь нет и он не может увидеть, как я езжу на лошади.
– Он видит тебя, Трэв. Ты его больше не видишь, но он видит тебя каждый день. И гордится тобой так же, как я.
2
За кухонным столом Гэвина и Джессики Вашингтон разговоры всегда были так же важны, как обед. Трэвис, несмотря на свои юные годы, часто участвовал в них, но не проявлял назойливости – он был хорошо воспитан, и мать получала удовольствие, глядя на него.
Темы были разнообразными: события дня, книги, музыка лошади, хот-роды. Гэвин уже поработал как следует над своим яблочно-зеленым пикапом, «фордом» 1948 года выпуска, – укоротил передок, понизил высоту и так далее – и уже взялся за новый проект в том же духе. Никто не произнес ни слова о списке самых разыскиваемых преступников или о новых приключениях неконтролируемого агента.
Джейн не сказала Трэвису о том, что его отец совершил самоубийство. Она говорила ему то, что подсказывало сердце: Ника убили. Ребенку было нелегко переварить и принять это ужасное известие.
Мальчик верил, что его мать продолжает работать в ФБР и состоит в команде, которая ищет убийц. Это, конечно, было ложью, но такой, которая могла бы стать правдой в менее испорченном мире.
Джессика, как обычно, вставала из-за стола, если одному из сидящих требовалась добавка или что-нибудь другое, не желая никому передоверять свои обязанности. Она не возражала против того, что судьбу ее в какой-то мере определяли черные как смоль волосы, цвет кожи, характерный для индейцев-чероки, и поразительная красота, но резко восставала против того, чтобы ее судьбу определяло несчастье, случившееся в Афганистане: Джессика служила в нестроевой части и лишилась обеих ног ниже коленей после взрыва фугаса, предназначавшегося для вооруженных солдат. Ее протезы заканчивались ластообразными ступнями, которые, казалось, ничуть не мешали ей. Она изящно двигалась по кухне, обходя собак, Куини и Дьюка, – те словно специально ложились так, чтобы создавать хозяйке максимум неудобств.
Джесс уже девять лет ходила на протезах и восемь лет была замужем за Гэвином, и его очевидная преданность жене была одной из причин того, почему Джейн с легкой душой оставляла здесь Трэвиса. У Вашингтонов не было своих детей, но Гэвин общался с мальчиком как хороший отец, проявлял к нему искренний интерес, помогал Трэвису справляться с застенчивостью, смешил его.
Что бы ни случилось с Джейн, ее сын останется в безопасном месте, окруженный любовью. Она не находила слов, чтобы выразить благодарность за такое дружеское участие. И все же необъяснимое возмущение плело свою сеть в сокровенном уголке ее сердца. Ее одолевала печаль, опасным образом напоминающая жалость к самой себе, при мысли о том, что если она умрет ради своего ребенка, то потеряет его точно так же, как если бы не пыталась спасти его.
3
Через полтора часа после того, как Трэвис отправился спать, Джейн вернулась в его комнату, побеседовав с Джессикой и Гэвином. Трэвис лежал на боку в неярком свете лампы, прижав легонько сложенную в кулак руку ко рту, словно задремал, кусая костяшки пальцев, чтобы не уснуть.
Как и всегда во время своих редких приездов, она устроилась на ночь в кресле, завернулась в одеяло и стала глядеть на него. Спала она урывками, и, когда просыпалась, вид сына был противоядием от ее снов. Затем отхлынувшие было волны сна накатывали вновь, и она задавалась вопросом: если, вопреки всему, она одержит победу на Дэвидом Джеймсом Майклом и его союзом высокомерных социопатов, не потеряет ли она в процессе борьбы свое человеческое лицо, не станет ли настолько жестокой, что не сможет взять на себя воспитание этого ребенка, воплощавшего саму невинность?
Ей снился зал суда: стоя перед присяжными с невыразительными, как яичная скорлупа, лицами, она выслушивала приговор – отлучение от сына. Потом принималась бежать, когда судья предписывал очистить ее память, чтобы она вообще забыла о рождении сына. Но все двери, через которые она выбегала, вели все в тот же зал суда, к тем же яйцеобразным лицам, к тому же судье, к тому же жестокому приговору.
4
Погода стояла прощальная: затянутое тучами небо пропускало серый свет, настолько печальный, что ни один предмет не отбрасывал тени, словно дом, конюшня, дубы, под которыми они стояли, перестали быть материальными и не оставляли теперь следов на земле, и это утро стало еще одним колдовским сновидением среди вечного сна жизни.
Находясь рядом с Джессикой, Джейн смотрела, как ее ненаглядный мальчик забирается на эксмурского пони и берет в руки вожжи. Поначалу его движения выглядели неловкими, но, усевшись на Ханну, он обрел уверенность: в шлеме он мог не бояться ни падения, ни саблезубых тигров. Он помахал матери, Джейн помахала в ответ, и вместе с Гэвином, который сидел на Самсоне, они двинулись через двор, миновали открытые ворота забора в стиле «ранчо» и вышли на одну из нескольких дорожек, петлявших среди холмов с зарослями колючего кустарника – после сезонных дождей он стал таким зеленым, каким не бывает ни в одно другое время года.
Немецкие овчарки проводили наездников до ворот и, зная границы дозволенного, вернулись и сели рядом с женщинами, под деревьями, лишенными теней; хвост каждой собаки описывал дугу, сметая с земли хрустящие овальные листья каменных дубов.
– Куда теперь? – спросила Джесс, не сводя глаз с уменьшающихся фигур всадников.
