Аккуратно застеленная кровать, чистота, порядок, общее ощущение стерильности, которое нельзя было описать – только почувствовать, роднили эту квартирку-студию со всем остальным, что Джейн видела в Доменной Печи.
Они направились к внутренней двери, за которой, видимо, находился коридор. Когда они подошли, дверь открылась.
На пороге стоял полный мужчина в белой форме, с красным лицом, пронизанным прожилками.
– Кто вы?
18
Раньше в библиотеке, видимо, имелись книги, теперь же тянувшиеся на несколько сотен футов полки, изготовленные из орехового дерева, были очищены от пыли и натерты до блеска, но пусты. В воздухе не витал запах состарившейся бумаги, газеты и журналы не ждали, когда их прочтут за инкрустированным столом в центре этой просторной комнаты.
Дверь открылась, и Харли напрягся, но вошли еще трое детей. Теперь их стало шестеро. Первыми появились Дульсиана Мосс и Дженни Бун, за ними – Бобби Экафф, который с преувеличенной осторожностью закрыл дверь, словно от малейшего щелчка прибежали бы адские гончие и набросились бы на них.
Оказавшись здесь, Дженнифер Бун месяц или два все время плакала, тосковала по дому и мучилась оттого, что мать обрекла ее на заключение, сказав лишь одно: «Это к лучшему». Когда слезы закончились, Дженни начала закалять себя, так, словно готовилась к побегу из школы и из города, намереваясь пробраться туда, куда еще не проникло безумие. Она была медлительной рохлей, но после многомесячных упражнений обзавелась крепкими мускулами и хорошей реакцией. Бледная кожа стала загорелой. В каштановых волосах появились светлые пряди – даже зимнее солнце в больших дозах способно на такие подарки. Грусть Дженни сменилась злостью, а потом – непоколебимой решимостью.
Одиннадцатилетняя Дульсиана Мосс, когда-то пухленькая, теперь похудела, губы у нее побелели, глаза лишились глубины. Поначалу разговорчивая, она спокойно пережила расставание с семьей, уверенная, что за ней приедут через несколько дней, но постепенно израсходовала почти весь свой запас слов и теперь говорила кратко и только по необходимости. Дочь атеистов, Дульсиана берегла слова в первую очередь для Бога; да, Он никогда ей не отвечал, но и не предавал ее, как предали те, кто в него не верил.
Бобби Экафф, ровесник Харли, отвлекался на мысли о более близких ужасах, обещавших обрушиться на них не через два года, а куда раньше. С каждой грозой он ждал катастрофического наводнения и удара молнии, которая расколет его пополам, как некогда расколола дуб во дворе их дома. Каждый ветер мог привести с собой торнадо, который унесет его в никуда, каждый укус паука или пчелы он считал смертельной раной и потом выздоравливал с привычным удивлением. В тот день, когда родители привезли их сюда, Бобби стал свидетелем смерти своей четырехлетней сестры на ступеньках портика. Римона кричала и плакала, затем впала в истерику, не желая расставаться с родителями, и огорченный отец встряхнул ее, пытаясь вразумить. Слишком сильно. Может быть, она получила множественные сотрясения и ее мозг ударился о вогнутую поверхность черепа. Может быть, порвалась артерия. Девочка обмякла в руках отца и упала на дорожку, из носа потекла кровь, которая вскоре остановилась. Мать и отец Бобби были безутешны. Но недолго. Они пришли в себя с безотказностью, свойственной только измененным людям, словно скорбь была пылью, которую мог рассеять легкий ветерок, после чего оставили мертвую Римону на дорожке и уехали. Работники школы похоронили девочку в северном конце участка, положив ее на известковую постель и накрыв известковым одеялом.
Иногда Харли спрашивал себя, сколько еще детей так же воспротивились своей участи и получили смертельные повреждения, пусть и случайно.
Часы показывали 7:59.
19
В ответ на вопрос краснолицего о том, кто они, Джейн сказала:
– Поиграем в маньчжурского кандидата.
Именно эти слова с маниакальным упорством вставляла Кора в свои писания.
– Хорошо, – ответил он, и внутреннее напряжение в нем исчезло. Он стоял в дверях и разглядывал Джейн с терпеливым любопытством усталой собаки, ждущей, когда хозяин скажет ей, что пришло время покинуть место у очага и отправиться спать.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Сет Доннер.
– Входи, Сет. Присаживайся.
Он подошел к стулу, на который указала Джейн, сел и наклонил тяжелую голову, словно боялся пропустить хоть одно сказанное ему слово. Его глаза напоминали стеклянные гляделки помощника чревовещателя – прозрачные, как слой свежей воды толщиной в дюйм.
Не из богохульства, а скорее из желания произнести краткую молитву Лютер прошептал:
– Господи Иисусе.
– Сет, сколько еще работников живет на территории школы? – спросила Джейн.
– Семь. Еще семеро.
– И восемь вместе с вами?
– Да.
– Где остальные семеро?
Сет, казалось, прислушивался к голосу, неслышимому для них. Наконец он сказал:
– В кухне и столовой. Скоро уже время обеда.
– А дети там?
– Нет. Только персонал.
– А где дети?
– В своих комнатах, наверху.
– Почему ты так уверен?
– Мне известно, где их локаторы.
– Локаторы? Что за локаторы?
– Локаторы в их обуви.
– Откуда вам это известно?
Он нахмурился:
– Мне известно об их локаторах постоянно. Со времени апгрейда.
– Апгрейда? Что это такое – «апгрейд»?
– В прошлом декабре.
– Что подвергалось апгрейду?
– Вы же знаете. Апгрейд.
Недоумевая, Джейн сменила тему:
– Сколько здесь детей?
– Восемь.
– По одному на каждого из вас.
– Да.
Руки его безжизненно лежали на коленях, одна была повернута ладонью вверх, словно он легонько удерживал что-то, пытавшееся улететь с его ладони.
Джейн, благодарная этому человеку за уступчивость, одновременно испытывала к нему отвращение, доходящее едва ли не до приступов тошноты. Допрос этого опасного негодяя, привязанного к стулу и целиком находящегося в ее власти, создавал ощущение того, что она вся вымазана грязью, словно дознание, проходившее без борьбы и сопротивления, не содержало ни крупицы добродетели.
Джейн переглянулась с Лютером, которому не понадобилось демонстрировать отвращение – она его почувствовала.
– Сет, – сказала она, – ты забудешь этот разговор, забудешь, что видел нас.
– Да.
– Ты будешь сидеть здесь, пока я не скажу нужное слово и не отпущу тебя. Понял?
– Да.
