Он кричал целый час. Женщины ждали. Они задавали ему вопросы, но он ничего не слышал, оглушенный собственными криками. Эти детские, испуганные крики бушевали в его мозгу до тех пор, пока он не подавил их своим же воображением. В те годы его единственным спасением было сознание. Оно отсекало боль. Что бы ни делали с его маленьким телом, он ничего не чувствовал – ни побоев, ни жестоких издевательств, причинявших лишь мгновенные страдания.
Прошлое осталось в его памяти размытым пятном мучений, которые фокусировались только звуками ярмарочной музыки и поворотом ключа, запиравшего его в чулане. Но сейчас эти звуки, связанные с кошмарами детства, гудели у него в голове громким набатом, и защитный барьер не выдержал. На глазах у женщин Луку обуяла та самая боль, которую он столько времени прятал в себе. Женщины не ведали о том, какая страшная битва происходит в его мозгу, как отчаянно он стремится найти укрытие от невыносимой боли. Та темнота, которую всегда чувствовал в нем и безуспешно пытался выпустить отец Анджело, теперь становилась неуправляемой.
Женщины слушали крики Луки, готовясь свершить над ним суд и не подозревая о том, что ввергли его в пучину кошмара. Он плакал, корчился и извивался, то и дело взвизгивая пронзительным детским голоском.
Грациелла не выдержала первая. Она встала, вся подобравшись, как будто хотела подойти к нему и успокоить. София крепко схватила ее за руку.
– О господи, – шептала Мойра, закрывая лицо руками. – Боже мой, что с ним такое?
Лука ее не слышал. Ремни, стянувшие его руки и ноги, были веревками, которыми связывали его в детстве… Он захныкал и проговорил тихим жалобным голоском – не как взрослый, подражающий ребенку, а как маленький мальчик, который едва умеет произносить слова:
– Мне больно… больно… Не надо… не делайте мне больно, пожалуйста, я хороший мальчик… Нет…
В столовой осталась одна Грациелла. Она все так же сидела напротив Луки. София жестом велела остальным выйти, потому что не хотела, чтобы он их слышал.
Мойра заплакала:
– Что мы сделали? Это все из-за таблеток, да? Что мы с ним сделали?
София была бледна. Ее тоже потрясло неожиданное поведение Луки, но она старалась этого не показывать. В гостиной она налила всем коньяка и спросила, протягивая рюмку Мойре:
– А если это просто комедия, Тереза?
– А если нет? Мы же не знаем.
– Мы знаем, что он нам лгал, – возразила София, – мы знаем все то, что сказал мне Пирелли. Он убийца. Мы знали об этом еще на вилле и все-таки защищали его. Так что не надо теперь смотреть на меня как на преступницу. Ну что вы все на меня уставились? Единственное преступление, которое меня волнует, – это убийство моих детей и мужа, потому что тот, кто это совершил, уничтожил и мою жизнь.
Тереза перебила, крикнув:
– Мы все потеряли близких, София! Мы все хотим справедливости! Но не таким способом…
И тут они услышали голос Грациеллы. Она говорила с Лукой – так тихо, что нельзя было разобрать слов. Взяв с собой рюмку коньяка, София вернулась в столовую и остановилась в дверях, предупреждающе подняв руку. Остальные женщины молча подошли и заглянули через ее плечо.
Грациелла сидела перед Лукой и держала его за руку. Увидев на пороге Софию и остальных женщин, она подняла свободную руку, призывая их к молчанию. Одна за другой они на цыпочках прокрались в комнату.
Только когда они остановились, Грациелла продолжила. Если Лука и слышал их, то не подал виду. Он по-прежнему сидел, вжавшись в спинку стула, но теперь его связанная левая рука крепко держала руку Грациеллы, которая гладила и похлопывала его по ладони, как будто успокаивая.
Грациелла спрашивала, как его зовут, снова и снова повторяя свой вопрос: кто он такой?
– Все хорошо, не бойся. Ты можешь мне сказать. Никто тебя не обидит. Скажи мне, кто ты.
Он в отчаянии прижался к ее руке и проговорил детским испуганным голоском:
– Меня зовут Лука, только не говорите ему. Он не должен знать то, что я вам сказал.
– Кому не говорить? Кто не должен про тебя знать?
Они разговаривали на сицилийском диалекте, и Мойра, которая ничего не понимала, нагнулась к Розе и спросила, о чем речь. Лука мгновенно напрягся, дернул головой с повязкой на глазах и снова отпрянул к спинке стула. София стиснула руку Мойры, чтобы та молчала. Грациелле пришлось снова его успокаивать.
Ей понадобилось целых десять минут, чтобы добиться от него единственного произнесенного шепотом слова. Она долго спрашивала, кого он боится, потом встала рядом, поглаживая его по голове, и, нагнувшись, услышала, как он, рыдая, прошептал свое собственное имя:
– Луку, Луку…
Грациелла быстро, недоуменно взглянула на Софию. Как же так? Он говорит, что боится Луку, а до этого сказал, что его зовут Лука.
– Есть два Луки? – ласково спросила она.
– Да, – прошептал он, – нас двое.
Судя по всему, Грациелле удалось завоевать его доверие. Теперь он выглядел уже не таким испуганным, однако по-прежнему льнул к ее руке. После нескольких поощрительных слов он согласился рассказать о том, что сделал Лука…
Он завел долгую путаную историю про украденную куриную ножку – историю, которая не имела никакого смысла для собравшихся в ожидании женщин. Они внимательно смотрели на него, уставшие от напряжения. На лице Грациеллы блестел пот. Ей пришлось долго стоять в неудобной позе, и тело ее онемело, а рука болела, сдавленная его сильными пальцами, но она даже не пыталась от него отойти.
– А когда Лука подрос, он был плохим мальчиком?
– Да.
Странный писклявый голос начал описывать убийство Ленни Каватайо. Женщины не смели шелохнуться. Лишь одна Грациелла знала, кто такой Каватайо – человек, которого заменил дон Роберто Лучано в качестве свидетеля обвинения. Лука пространно описывал, как он кромсал ножом Каватайо, но Грациелла прервала его, похлопав по руке.
– Луке отдавали приказы? Кто-то велел ему делать эти плохие вещи?
Внезапно он перешел на английский и заговорил более низким тоном, но таким же тихим и вкрадчивым: он боялся, что его подслушают.
– Он профессионал, понимаете? – зачастил Лука. – Никто не может его поймать, никто не знает, кто он такой… Велосипед… Маленький мальчик ехал на велосипеде. Он не почувствовал боли. Невинные существа не должны чувствовать боль, их надо убивать быстро.
София откинулась в кресле и закрыла глаза. Лука рассказывал, как предложил мальчику мороженое-рожок, сливочное, с малиновым сиропом… Она знала: речь идет о сыне Палузо. Да, Пирелли был во многом прав, но мог ли он хотя бы представить себе то, что происходило сейчас в этой темной комнате?
Перед ними сидел человек, за которым Пирелли охотился много месяцев, – опасный психопат, серийный убийца, холодный, расчетливый киллер. Но кого они видели? Жалкого, испуганного мальчика, говорившего тонким, писклявым голосом девятилетнего ребенка. София не питала к нему ненависти и даже не могла подумать о том, чтобы мстить. Правосудие стало бессмысленным словом.
