Однажды вечером мадам попросила меня присоединиться к семье в гостиной. Комната выглядела очень мило и по-домашнему – совсем не как гостиная в Хоптоне, куда отец шагу не желал ступить с той поры, как законная хозяйка ее покинула. Здесь царили цветы, аромат которых наполнял воздух, – их доставляли из имения в Провансе, бывшего родным домом мадам и составившего часть dot
[44], влившегося в пустеющие сундуки семейства Клериси. Две лампы скорее подсвечивали, чем освещали комнату, и на пианино стояла пара свечей.
Месье де Клериси сыграл в безик
[45] с супругой, немало потешавшейся над собственными промашками, а потом попросил Люсиль порадовать нас музыкой. Девушка села за инструмент и, аккомпанируя сама себе, без нот, запела прованскую песню, трогавшую самые потаенные струны души. В ней слышался словно плач, и в перетекающих из одной в другую нотах – как принято на Юге – я улавливал тон, который так любил.
Мадам слушала, продолжая работу. Виконт задремал. Я сидел, уперев локоть в колено и устремив взгляд в пол. И когда голос то взмывал вверх, то падал, я понимал, что никто не затрагивал меня так глубоко.
– Вы такой печальный, когда сидите, подперев голову рукой, comme ça
[46], – сказала Люсиль с коротким смешком. Она сымитировала мою позу и выражение лица, состроив милую гримаску. – Размышляете о своих грехах?
– Да, Мадемуазель, – почти не слукавив, ответил я.
Много вечеров провел я с тех пор в мирном семейном кругу, и всегда Люсиль пела веселые и грустные песенки Прованса.
Бежали недели, внешний мир кипел от великих страстей, а особняк на улице Пальмье словно жил сам по себе и только наблюдал за происходящими событиями.
Император – позволю себе употребить этот титул без имени, потому как ни одного из правителей нельзя было поставить рядом с этим человеком в середине нынешнего столетия, – терял здоровье, и вместе с этим важнейшим из даров слабела хватка, в которой держал он своих соотечественников. Псы начали сбиваться в стаи, ожидая падения обессилевшего льва.
Меня изумило, насколько мало интересовался виконт политикой. Другое открытие заставило меня уважать патрона: выяснилось, что он любит деньги.
Совесть моя, как уже упоминалось, снова подняла голову, и обман гирей висел у меня на душе, будто я был каким-нибудь школяром, а не человеком света. Впрочем, я вполне справился бы с ношей, не распорядись судьба иначе.
Однажды утром я работал в кабинете месье де Клериси, когда дверь резко распахнулась и в комнату влетела Люсиль.
– Ах! – воскликнула она, замерев. – Тут только вы.
– Увы, Мадемуазель.
Девушка повернулась с намерением уйти, но повинуясь импульсу, я остановил ее.
– Мадемуазель!
Она повернулась, медленно подошла и с коротким смешком встала прямо напротив моего места за большим столом. Потом взяла перо, которое я отложил секундой ранее, и стала играть с ним.
– Что вы пишите? – спросила Люсиль, глядя на разложенные бумаги. – Свою собственную историю?
Тут перо выскользнуло из ее пальцев и упало на документ, оставив на нем жирную кляксу.
– Ну вот, теперь я запятнала вам жизнь, – воскликнула она с притворным отчаянием.
– Нет, вы просто изменили ее обличье, – ответил я. – Мадемуазель, я должен вам кое в чем признаться. Устраиваясь на должность, я ввел вашего отца в заблуждение, дав ему понять, что разорен, что родитель лишил меня наследства и что мне ничего не остается, как зарабатывать себе на кусок хлеба. Это неправда – в один прекрасный день я стану таким же богатым, как ваш отец.
– Зачем тогда вы поступили сюда? – посерьезнев, спросила девушка.
– Чтобы быть рядом с вами.
Люсиль расхохоталась, качая головой.
– Я увидел вас в толпе на празднике в честь Наполеона. Услышал ваш голос. Во всем мире нет такой, как вы. Я влюбился, Мадемуазель.
Она продолжала смеяться, будто ей рассказывали веселую историю.
– Все напрасно? – воскликнул я, быть может, слишком резко. – Я слишком стар?
На каминной полке стояло зеркальце. Мадемуазель опрометью подбежала, схватила его и поставила передо мной.
– Посмотрите! – весело прощебетала она. – Да, лет на сто!
Под аккомпанемент смеха и шелеста юбок девушка выбежала из комнаты.
Глава V
C’est la vie!
Les querelles ne dureraient pas longtemps
si le tort n’était d’un côté
[47]
В отличие от многих у господина Альфонса Жиро имелась цель в жизни: ежедневное стремление, поднимавшее его с постели поутру – в чудовищно поздний, надо признать, час, – и не дававшее коснуться подушки, не будучи удовлетворено, даже если глупые птицы уже начинали кукарекать. Сыну знаменитого барона Жиро хотелось быть похожим на англичанина – а можем ли представить себе более высокую амбицию мы, при всей скромности так ценящие свою национальность?
В стремлении к похвальной схожести с сынами Альбиона Альфонс Жиро носил только усы, однако – о, это непостоянство великих умов! – закручивал кончики кверху, на французский манер. И главным огорчением Альфонса служил факт, что к каким бы премудростям ни прибегал он в стремлении добиться этого лихого завитка, негустое украшение верхней его губы спустя некоторое время неизменно обвисало книзу. В солнечной Франции бытует поверье, что усы en croc
[48] не только придают их владельцу осанистый вид, но и делают его совершенно неотразимым в глазах прекрасного пола. Ценитель современной французской прозы хорошо знает, что все без исключения герои романов носят усы hardiment retroussé
[49], каковой обычай хоть немного сглаживает утомление от их пустой ребячливости и утомительных речей, неудобоваримых для безыскусного читателя.
Альфонс Жиро был коротышкой и охотно отдал бы тысячу фунтов за лишний дюйм роста, о чем охотно сообщал своим приятелям. Весь его гардероб, включая шляпы, перчатки и обувь, доставлялся из Лондона. Но во всем остальном он оставался безнадежным и беспримесным французом. Английские ботинки цокали по мостовой – другой дороги они не знали – на мотив исключительно галльский. Брюки в клеточку, фасона яркого и кричащего, приобретали на нем вид pantalon de fantasie
[50], что продаются в лавках готового платья на бульваре Сен-Жермен, за рекой. И какой смысл приподнимать цилиндр от фирмы «Линкольн и Беннет», если под ним обнаруживается плоская голова с подстриженными, как это называется, «под крысу» черными, топорщащимися ежиком волосами?
