– Увозите женщин из страны, – сказал мне Джон Тернер на следующее утро. – И не докучайте мне.
Вернувшись в Отель де Клериси, я застал в утренней гостиной Альфонса Жиро, пребывавшего в обществе обеих леди.
– Я пришел, чтобы попрощаться с вами, – заявил он. – О чем только что сообщил нашим дамам. – Юноша на свой порывистый французский манер ухватил меня за руку. – Помните, я говорил, что куплю себе чин? Милостивый Господь помог мне, но послал винтовку вместо сабли.
– Альфонс добровольцем идет в пехоту! – воскликнула Люсиль, лицо которой сияло от возбуждения. – Разве это не замечательно? Ах, если бы я была мужчиной!
Мадам посмотрела на дочь серьезно и даже почти укоризненно. И не присоединилась к гордому смеху Жиро.
– У вас плохие новости, – сказала она, посмотрев мне в глаза. – Что случилось?
– Да, новости скверные. Говорят, что Париж переходит на военное положение. Вам и Мадемуазель стоит покинуть город.
Альфонс возражал, говоря, что это временные трудности и генерал Фроссар
[86] отступил лишь для того, чтобы нанести более сокрушительный удар. Он кивал и подмигивал мне, но я игнорировал его сигналы. Я никогда не почитал женщин за кукол или неразумных детей и уверен, что они имеют право знать правду, пусть даже неприятную.
Итак, Альфонс Жиро ушел воевать за свою страну. Его перевели в кавалерийский полк, «наряду с несколькими грумами и работниками конюшен “Парижской омнибусной компании”, – как бодро сообщил он мне через несколько дней в письме. Мой друг проявил себя не только истинным и честным французским джентльменом, но и храбрым солдатом.
Мадам де Клериси и Люсиль подготовились к отъезду, но отказывались покидать Париж, пока обстоятельства не оставят иного выбора. С Джоном Тернером я в те дни не встречался, но от людей слышал, что тот твердой рукой и трезвой головой направлял деятельность своего великого банкирского дома. Мне требовались деньги, но я не хотел обращаться к нему, зная, что вынужден буду представить объяснения, которые не мог пока дать. Вместо этого я послал телеграмму своему адвокату в Лондон, и тот устроил для меня заем. Насколько выяснилось позже, ловкий делец заложил возврат моих прав на Хоптон в случае, если Изабелла Гейерсон решит выйти за другого, а не за меня. Категорически нуждаясь в деньгах, без которых мадам и Люсиль не могли покинуть Францию, я не заботился о средствах, которыми они добыты.
Вечером 28 августа, несколько часов спустя после декрета генерала Трошю
[87], предписывающего всем иностранцам покинуть Париж, я стал совещаться с мадам. Виконтесса пришла в кабинет одна, подозревая, что мое предложение стоит обсудить в отсутствие Люсиль.
– Вы хотели поговорить со мной, mon ami, – сказала она.
Вместо ответа я положил перед ней прокламацию, выпущенную генералом Трошю. В ней иностранцев предупреждали о необходимости покинуть Францию, а лиц, не способных faire face à l,ennemi
[88] приглашали оставить Париж. Виконтесса пробежала документ глазами.
– Понимаю, – сказала она. – Как иностранец, вы не можете остаться.
– Я могу остаться или уехать, – возразил я. – Но не могу бросить вас и Мадемуазель в Париже.
– Тогда как нам быть?
И я изложил ей план, весьма простой в своей сущности.
– В Англию? – воскликнула госпожа де Клериси, когда я закончил. В голосе ее угадывалось презрение по отношению к нашей серой стране, которое живет в сердце почти каждой француженки. – Это так необходимо? Неужели Франция в опасности?
– В данный момент нет, но кто знает. Немцы ближе, чем кто-либо здесь отваживается предположить.
Я видел, что она не верит мне. Вряд ли ее стоило отнести к высокообразованным персонам, и в любом случае мадам не сильна была в истории. Париж всегда представлялся ей центром цивилизации и местом, которого не могут коснуться военные опасности или внутренние беспорядки.
Я умолял ее оставить столицу, живыми красками рисуя возможные последствия поражения и падения Французской империи.
– Смотрите, у меня есть деньги, – сказал я, выдвигая ящик письменного стола. – Все готово, а в Англии я помещу вас в доме, который хоть и не дворец, но вполне пригоден для проживания.
– И где этот дом?
– В местечке, которое называется Хоптон, на границе между Саффолком и Норфолком. Там никто не живет, и все готово к вашему приезду. Слуги имеются.
– Но арендная плата? – Виконтесса посмотрела на меня. – Хватит ли нам денег?
– Плата будет чисто номинальной. Все можно устроить без труда. Многие сельские дома стоят у нас в Англии совершенно заброшенными. Среди наших женщин, мадам, распространилась мода презирать жизнь в глуши. Им больше по нраву бить ноги и дорогую обувь о камни мостовой.
Виконтесса улыбнулась.
– Все в вас так сильно, – сказала она. – Особенно ваши предрассудки. А что, дом, в который вы нас отправляете, он большой? Хорошо расположен? Нельзя ли поинтересоваться?
Меня смутил ее взгляд с легкой искрой усмешки.
– Это один из самых хорошо расположенных домов Англии, – выпалил я, и мадам расхохоталась в голос.
– Друг мой, одна из причин, по которым вы мне нравитесь, заключается в отсутствии у вас хитрости. Этот дом ваш, и вы предлагаете нам с Люсиль укрыться в нем в трудную годину. И я принимаю предложение.
Ее рука, легкая, как листок, легла на мое плечо. Когда я поднял взгляд, комната была пуста.
Наутро в субботу, 3 сентября, я получил записку от Джона Тернера. «Если вы еще не уехали, то уезжайте сейчас!» – значилось в ней.
Наш отъезд был назначен на более позднюю дату, но яхта одного моего английского друга вот уже несколько дней находилась в нашем распоряжении и стояла в порту Фекам. Мы отправились поездом с вокзала Сен-Лазар через два часа после того, как пришла записка от Джона Тернера. Улицы Парижа казались необычно тихими, прохожие, встречая знакомых, только молча кивали головой, избегая приветствий. Надежда, похоже, расправила крылья и улетела прочь из этого сияющего города. Предчувствие надвигающейся катастрофы накрыло всех.
Мирный закат заливал золотым сиянием море и небо, когда мы вышли тем вечером из гавани Фекама. Мы с капитаном прогуливались по палубе красавицы-яхты до позднего часа, и около полуночи я бросил последний взгляд на белые утесы и мысы оставляемой мной обреченной страны. В этот самый час по Франции пролетела весть такая же черная, как сама та ночь. Стало известно, что последняя надежда потеряна, что вся армия капитулировала под Седаном и даже сам император взят в плен
[89]. Об этом мы, разумеется, узнали, только причалив в Англии, но я не сомневался, что Джон Тернер был в курсе событий, когда отправлял нам такое резкое предупреждение.
