– Тебе надо уехать, – сказал вдруг Гриша, и на последнем «уехать» Кнехт услышал, как он швырнул камень. Плеск раздался не сразу. Далеко, наверное, удачный бросок.
Кнехт рывком сел, подтянул по-турецки ноги. Он был готов сейчас увидеть кого угодно – старого монаха или инопланетянина с детским голосом; но рядом по-прежнему был Гриша, маленький мальчик, ноги-спички.
– Откуда. Откуда. Ты. Знаешь?!
Хотелось кричать ещё: да кто ты такой, чтобы давать мне советы, влезать в мою голову, чувствовать моё сердце?! Откуда ты взялся, что тебе нужно?!
Гриша не ответил. Пошёл к воде, осторожно ступая по наклонной плите босыми ногами. Попробовал воду ногой, потом лёг и сунул руку в воду.
Не свалился бы, да и море здесь грязное, зачем он туда лезет?
Гриша вернулся к Кнехту, без улыбки посмотрел в глаза. Карие с крапинками у него, светлые; у Кнехта раньше тоже были такие, потом потемнели.
– Тебе по-другому надо уехать, не так, как ты хотел, не насовсем. Надо уехать, чтобы вернуться. Ты боишься рвать связь с городом, но это невозможно.
– Что невозможно?
– Порвать связь. Этот город внутри тебя, всегда будет с тобой. Поезжай, ничего не бойся. И возвращайся. На, не потеряй!
Он раскрыл кулак и отдал Кнехту гладкий камень с дырочкой. Отдалённо камень напоминал сердце, как его принято рисовать на открытках.
– Не потеряю, – кивнул Кнехт.
Потом Гриша вдруг тряхнул головой и сказал:
– Пойдёмте дальше? А то до вечера тут проторчим!
И Кнехт обрадовался: рядом с ним опять обыкновенный – ну, пусть не совсем, но всё же – мальчик, Гриша, он с ним снова на «вы», и опять Кнехт – взрослый, старший.
* * *
Не такой уж и взрослый: они излазали всю вертолётную площадку, и Пауль бежал с Гришей наперегонки вниз с холма, а потом они пошли в порт и смотрели, как пожилой матрос сворачивает бухтой канат.
Пауль вдруг подумал: а ведь я могу так же. Могу стать матросом, и сворачивать намокший тяжёлый канат, и знать, что делаю дело.
И ещё подумал, что давно не думал так: «Могу». Обычно – «мог бы, мог бы, но давно, а теперь всё, всё упущено…». А теперь ему будто выдали билет с открытой датой: делай что хочешь. Ещё ничего не кончилось.
Внезапно захотелось сесть уже куда-нибудь и кофе. Остро захотелось – даже не вкуса кофейного, а запаха.
Кнехт выбрал знакомый магазинчик – такой не назовёшь «кафе», всего лишь один раскладной столик у дверей под крышей.
Кнехту – двойной крепкий кофе, безо всяких глупостей вроде сливок и сахара. Мальчику – мороженое. Какое счастье, что он любит мороженое, как самый обыкновенный мальчик!
Гриша делает ложкой ямку, отправляет кусок белоснежного в рот, сияет: настоящее. Как вкусно! Пауль, а можно мне… Можно вы нальёте мне кофе в мороженое? Чуть-чуть?
Кнехт ложечкой добавляет кофе в снежную ямку. А Гриша опускает кусочек ему в кофе. Кнехт не возражает.
– Папа всегда так любит, – говорит Гриша, и только тут Кнехт спохватывается. Достаёт телефон. Нет, ни одного пропущенного.
Пишет эсэмэску Ивану:
«Гуляем, едим мороженое, у вас чудесный мальчик».
Тут же приходит ответ:
«Огромное спасибо, вы страшно меня выручили».
Кофе с мороженым – очень вкусно.
– Мороженое с кофе, – говорит Гриша, – страшно вкусно.
Гудят ноги, Кнехт растягивает удовольствие, насколько возможно, но кофе кончается.
– Пойдём? – спрашивает Гриша.
– Ты не устал? – с надеждой спрашивает Кнехт. – Может, домой?..
– Как домой?! Мы же только вышли!
Кнехт поднимается, кряхтя. Это кряхтенье почти внутреннее, незаметное, но Гриша видит.
– Вы устали, да?
– Нет, – мотает головой Пауль, – пойдём. Пойдём наверх! Оттуда хорошо видно море.
* * *
Они вернулись, когда уже совсем стемнело. Иван ждал их, сварил обыкновенной картошки с обыкновенными же сосисками из супермаркета, и Пауль с Гришей с одинаковой жадностью набросились на еду.
– Хорошо походили? – спросил отец. Гриша кивнул, запихивая в рот горячую картофелину целиком.
– Ну и славно, – кивнул Иван и не стал расспрашивать.
Потом, когда Гриша свалился спать, старший постоялец постучался к Кнехту и сказал чуть виновато:
– Вы даже не представляете, как вы меня выручили. Надеюсь, он не очень утомил вас. Простите… Я вам что-то должен?
– Нет, что вы, – засмеялся Пауль. – Это я вам должен. Ваш мальчик вернул мне мой город.
Иван не удивился.
– Да. Гриша может.
* * *
Кнехт сразу заснул как убитый, но быстро проснулся. Небо уже светлело, хотя ещё не рассвело.
«Уеду, – подумал Кнехт. Но не с тоской, как раньше, а радостно. Как в детстве ждёшь путешествия на каникулы. – Уеду, а потом вернусь».
Он полежал ещё немного, удивляясь отсутствию сна и ясной голове.
А потом резко встал, натянул свитер и брюки. На подоконнике валялся старый скетчбук, альбом для набросков. Пауль смахнул пыль и пролистал большим пальцем пустые пожелтевшие страницы. Какое-то необычное чувство в пальцах… Может, это от вчерашней усталости? Нет, не похоже… Будто знакомое. Будто раньше было, давно-давно…
А! Конечно!
Пауль нашёл среди завалов на столе карандаш, пристроился на подоконнике, где светлее, и начал рисовать.
Кованое кольцо в стене. Из трещины в бетонной плите растёт одуванчик.
У маленького мальчика с огромным фотоаппаратом тонкие пальцы и внимательные глаза. За его плечом поднимаются шпили Старого города.
…Стало совсем светло. Пауль Кнехт отложил карандаш и стал смотреть, как сквозь рваные пласты тумана над крышами пробиваются первые солнечные лучи.
Канатоходец
– Трус, – говорит мне Петер.
– И ничего не трус, – говорю я. – Просто не хочу.
– Да ты не бойся, – ласково говорит мне Шмулик, – я раньше тоже боялся, а теперь вообще не страшно!
Вот же, а. Так бы и двинул Шмулику этому.
– Не хочу, и всё! Не боюсь я!
Петер подошёл ко мне близко-близко. Я даже увидел маленькие крапинки в его выцветших глазах.
– Докажи, что не боишься.
– Не буду вам ничего доказывать! Хотите – летайте сами, чего привязались!
Петер презрительно плюнул.
– Ладно, моя очередь, – миролюбиво сказал Шмулик и полетел.
У-у-у-ух-х-х! – всего-то секунда. И за это время моё сердце успевает сгонять в желудок и обратно, как шарик на резинке.
