— Ты извини, земляк, за халяву, — попросил Кабан.
— Ну да, поправиться надо, а денег нету, — подхватил Митяй. — Мы, эта, принимали вчера немного.
— И позавчера, — добавил отец Димитрий.
— Ну, эта, и… да. Подхалтурили тут немного. Надо было отдохнуть, от работы и кони дохнут.
Митяй держал стакан двумя руками, напоминая белку — особенно когда опять опустился на бревно, поджав к груди ноги.
— Что за люди были? — спросил отец Димитрий.
— А? — не понял Митяй.
— Что за люди на настоятеля напали?
— Так, эта, не знаю я. — Митяй поиграл бровями. — Вроде Хунькины.
— Чьи?
— Тарас Хунько называется, — ответил Кабан.
— Местный новый русский с Украины, — подхватил Митяй. — У него с той стороны деревни птицеферма. Мимо проходишь, воняет, эта, так, что глаза режет. А сам он сюда приехал в начале девяностых. Молоком барыжил. Потом поднялся, начал курями-яйцами торговать. Сука, эта, каких поискать.
— Выпьем, — напомнил Кабан.
Стаканы врезались друг в друга, хрустнули, упруго изогнув кромки. Водка обожгла, скособочила, застряла в горле, где-то чуть пониже кадыка.
— Курва, — просипел Кабан, моргая заслезившимися глазами.
— А ты что хотел за сорок пять рублей? — свистящим шепотом поинтересовался Митяй.
— Многих в лихие годы водка покосит, — сказал отец Димитрий, подхватив со стола яблоко.
— Точно, — согласился Кабан, выуживая огурец.
— А как не пить? Ты, отец, эта, сам видишь, как живем. Как собаки! Жизни не стало. Работы нету.
— А что ты умеешь?
— Да я что угодно! — Митяй возбужденно вскочил с бревна. — Я и плотник, и сантехник, и автослесарь. Мне что хошь скажи — я никогда от работы не отказывался.
Ветер набросился на деревья, несколько листьев, кружась, опустились на стол, один — прямо в стакан Кабана. Тот хотел было вытащить, потянулся, но почему-то передумал. Солнце рассыпалось бликами на округлостях бутылки. С креста церкви сорвалась ворона, понеслась через поле в сторону детского дома, протяжно каркая.
— Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, — невнятно закончил Митяй, прикуривая.
— К Хуньке наймись, курей пасти, — поддел Кабан.
После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.
— Хунька — падла, я у него работал как-то. — Глаза Митяя зло заблестели. — Он меня на бабло серьезное кинул.
— А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? — спросил отец Димитрий.
Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.
— Разве священники курят? — удивился Кабан.
— Нет.
— А как же ты…?
— Грешен.
Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.
— Так значит, узнал людей? — снова спросил отец Димитрий.
— Эта, вроде бы, — вдруг засомневался Митяй. — Темнело уже, так? Но кажись, его амбалы, эта…
— А ты просто смотрел? — Кабан сплюнул.
— Нет! Достал, эта, шашку и всех порубал! — огрызнулся Митяй.
— Очко сыграло?
— А ты чего меня подкалываешь? — обиделся Митяй. — Мне не в падлу вступиться. Сам знаешь. Эта… Я тогда с Петрухой от бригады с Калуги вдвоем отбился, понял?
— С каким Петрухой? — поднял бровь отец Димитрий.
— Был тут товарищ один, Петруха, автосервис у него был, — сказал Митяй, снова присаживаясь. — Вот я у него, эта, два года работал, машины чинил. Ну и, эта, приехали с Калуги братки, хотели крышевать. Мы их тогда так отмудохали, что больше, эта, не приезжали. А Петруха потом спился и помер…
— Хороший человек был, — скупо кивнул Кабан.
— Само собой, — согласился отец Димитрий.
— Чего само собой?
— Среди алкоголиков сволочей не бывает.
— Почему так считаешь? — удивился Кабан.
— Они промеж вами не задерживаются. Либо в могилу, либо в трезвую жизнь. Вы, Божьей милостью, держитесь только на человеческом сочувствии. А к сволочам какое сочувствие?
— Думаешь, мне много сочувствия перепадает? — враз насупился, помрачнел Кабан.
— Да уж побольше, чем вашему Хуньке. Тебя люди из сугроба зимой поднимут и пусть пинками, но домой проводят. А его?
— Обоссут еще сверху, чтобы примерз крепче, — прохихикал Митяй.
— Я бы поднял, — заявил Кабан.
— Потому и тебя поднимают, парень. И в магазине водку в долг отпускают, когда загибаешься. Понял мысль?
— Я никому ничего плохого не сделал — вот почему!
— За это и жив пока еще. Несмотря на всю эту мерзость, — указал отец Димитрий на бутылку.
— Еще? — тут же отреагировал Митяй, дернувшись к столу.
— Наливай!
— Вот! — поднял палец Кабан. — Все пьют.
— Все пьют, да не все выпивают, — промурлыкал себе под нос Митяй. — Давай, эта, мужики, за нас с вами, за хрен с ними. И чтобы у нас, эта, все было и ничего нам за это не было. Не ради пьянства окаянного…
— Ты на следующие тосты оставь! — попросил Кабан.
— Короче — дернули!
— Ваше здоровье! — отозвался отец Димитрий.
Кабан, опрокидывая стакан, широко раскрыл рот и захватил плавающий в водке березовый листок. Закряхтели, зашмыгали носом, захрустели яблоками. Уже подкатывалось опьянение, накрывало волной. Растекалась по телу лень. И даже Митяй порастерял свою судорожную расторопность.
— Хунька этот иконой интересовался? — спросил отец Димитрий, дождавшись, когда собутыльники отжуют закуску.
— Кто знает, — пожал плечами Кабан, снова наполняя стаканы.
Он за все время лишь несколько раз глянул на отца Димитрия. Предпочитал не смотреть на собеседника. В отличие от Митяя, который имел привычку во время разговора елозить взглядом по лицу — как будто приценивался, решал: подходит или не подходит?
— Хунька, эта, в церковь-то ходит. Ну а кто не ходит? Все в рай хотят.
— В рай? — осклабился отец Димитрий.
— Ладно, ладно! Не начинай. Знаем. Все как свиньи живем.
— В России всегда так, — покачал головой Кабан, глядя в даль. — Самая скотская страна.
— Чего несешь-то? — Митяй вскочил, встал напротив. — Что тебе не нравится?
