— Идем, идем, — пропыхтел старик, обернувшись в проеме.
Духовитая атмосфера избы словно отрезала запах яблок и осенней сырости. Прямо из сеней попали на кухню, маленькую и неопрятную: раковина с отбитой эмалью, пузатый бак АГВ в углу, оконце с занавесками на струне карниза, в углу — холодильник и телевизор на нем, напротив — стол, заваленный пакетами: сахар, соль, крупа, хлеб. За дальней открытой дверью виднелась жилая комната: ковер на стене, усыпанный, как заплатами, фотографиями в деревянных рамках. За неприметной дверью справа от входа — Юрий Григорич знал это — находилась ванная с туалетом.
— Заходи, садись, вот сюда давай, — суетился от радости Иваныч.
Хозяин плавно покачивался, сверкал веселым хмельным взглядом. На столе водка, кастрюлька с картошкой, лук и горка соли на блюдце.
— Бедновато живешь, герой-орденоносец, — оценил ассортимент Юрий Григорич.
— Да и ты, я вижу, больше девок кудрями не завлекаешь, — отозвался старик, хитро прищурившись.
Гость как раз снял плащ и забросил на вешалку кепку, и теперь плешь на его голове озорно поблескивала под низко висящей лампой без абажура.
— Ну давай тогда за встречу, — пригладил волосы Юрий Григорич.
— Об том и речь!
Старик цепко выхватил из-под тумбочки еще одну рюмку, разлил. Чокнулись со звоном, от души, синхронно опрокинули, крякнули. И так же одновременно ухватили луковицы. Пальцы у деда Иваныча были бугристые, изогнутые, с расплющенными желтыми пластинами ногтей — и Юрий Григорич застеснялся своих ухоженных, местами даже элегантных рук.
— После первой по второй кто не выпил — тот дурак, — заявил дед, снова ухватив бутылку.
— Ну у тебя-то уже и не третья, поди…
— Ты мои не считай, ты свои считай, — посоветовал Иваныч, наполняя стаканы.
И снова, прозвенев стеклом, синхронно выпили.
— Звал-то чего? — спросил Юрий Григорьевич, хрустнув луковицей.
— Картошку вон бери, — махнул Иваныч, заметно насупившись.
— Покурим?
— На улице. В доме не курю. Внук у меня, понимаешь, завелся…
— И давно?
— Второй год.
— Ну пойдем.
После тепла кухни улица показалась по-зимнему холодной. Ночь наваливалась на деревню шипящей темнотой: дождик сыпался с неба, искрились капли на освещенном окне. Закурили, помолчали. Дед, нацепив обрезанные у голени резиновые сапоги, спустился на землю, Юрий Григорич в тапках — с крыльца.
— Ну? — напомнил Юрий Григорич.
— Ты все еще в Метрострое? — не то спросил, не то уточнил Иваныч.
— На пенсии…
— Охо-хо… Помнишь, как яблоки у меня воровал? — сверкнул стальным зубом дед.
— Дядя Федя, по делу давай.
И снова будто подзатыльник старику влепили — и улыбка исчезла, и глаза потускнели…
— Посадить меня хотят, Юрка! — помявшись, выпалил дед и отчаянно затянулся.
— Не посадят! — твердо заявил Юрий Григорич.
— С чегой-то?
— Ну а сколько тебе стукнуло?
— С двадцатого я. Сам считай.
— Восемьдесят… Не посадят.
— С них станется. Да и не это важно. Внук у меня, так? Я что им, чикатила какая? Таскают туда-сюда — участковый, следователь. Я их взорву, к собакам — у меня мина противотанковая…
— Да что ты сделал-то?
— Ничего. Я тут сторож, в церкви то есть нашей. Ну как… не то чтобы сторож. Я тут рядом живу, потому отец Андрей обратился, попросил приглядывать, если уж бессонница… Ну, и доплачивает он мне за это. Или там продуктов… Поэтому и ходил той ночью. Потому что проверять надо. Такая обязанность у меня, понимаешь?
— Давай-ка по порядку, дед. — Юрий Григорич достал новую сигарету, прикурил.
— В дом пошли, — попросил Иваныч.
— На свежем воздухе оно лучше будет. У тебя тут язык резвей ворочается.
— Я как увидел, что они мертвые…
— По порядку, дядя Федя, по порядку, — напомнил Юрий Григорич.
— Хорошо. — Иваныч подобрался, тоже засмолил новую беломорину. — Икона у нас в церкви. Бабка твоя Ульяна лет пять тому, перед самой смертью, отдала. Помнишь? Ну вот. Тут выяснилось, что имеет она большую ценность. Три дня назад комиссия приезжает, так? Два мордоворота из ихних, в рясах. И два не из ихних, тоже мордовороты — охрана, значит. В сторожке заночевали. Утром мертвые. Я их нашел. Я, получается, и убил.
— Те, которые приехали забирать?
— Ну!
— Почему ночью приехали?
— Они днем еще объявились. Пошли сначала в храм, потом икону взяли — в сторожку. Потом еще что-то… Отец Андрей им и говорит: оставайтесь, мол, до утра. Чего вам на ночь в Москву? Ну, остались.
— А ты сторожил?
— Я ночью два раза выходил. У них там «Мерседес». Большой, черный. Мало ли что? Наши выпивохи гвоздями неприличные слова нацарапают. Они, наши-то, икону отдавать не одобряли. Да и я тоже считаю, что…
— Ты не отвлекайся.
— Ну да. Те, специалисты, они спать легли. А охрана чаю попросила. Я им самовар принес. Ну и вот… Второй раз пошел обход делать. Смотрю, у этих в сторожке свет горит. Думаю, надо зайти, может, что еще надо? Вокруг церкви обошел… Вбегаю к этим — а они уже и мертвые. На полу лежат. Я к отцу Андрею. Он к Федорову. Это участковый наш. Ну, Вовка — ты его знаешь…
— И поэтому они решили, что ты убил?
— Они бестолковые там все, понимаешь? Что наш Вовка, что следователь из Калуги. Им лишь бы на кого это повесить. Весной еще на столбе у церкви видеокамеру поставили. Записывает, что там происходит, круглые сутки. И на записи никого, кроме меня, нету, понимаешь? Там все мертвые, в сторожке, икона пропала — а никто, кроме меня, не входил, не выходил.
— Померли отчего?
— Угорели, говорят…
— Печку, что ли, топили?
— Так холодно по ночам-то уже. Топили, должно.
— И дымоход неисправен?
— Нормальный дымоход. Я как вбежал, так и не заметил ничего такого.
— Угарный газ без запаха.
— Нормально дышалось там, Юрка.
— Времени сколько было?
— Часа четыре…
— И что ты делал там в четыре часа ночи?
— Ну это, обход делал.
— Ты каждую ночь обход делаешь?
— Говорю же, потому что «Мерседес» у них, черный…
— Церковь вокруг обошел?
— Ну. Потом к этим, кто за иконой приехал.
— А теперь давай правду.
— Чего? — Иваныч изумленно задрал голову.
