— Скажи, святой отец, загробная жизнь точно есть? — спросил Юрий Григорич, высунувшись.
— Даже не сомневайся!
— Ну тогда поехали!
Колеса с визгом прокрутились по брусчатке, «Мерседес» рванул с места. Отец Димитрий в два широких прыжка отскочил в сторону, не упуская из виду дверь. Трос ожил, змеей заструился по земле, стремительно распрямляя кольца, потом резко взлетел, коротко звякнул — и тут же массивная дверь с пушечным треском вылетела из стены. Оставляя за собой пыльный след, дверь, напоминающая воздушного змея-переростка, спланировала через двор и опустилась на крышу машины. Прогудело железо, заднее стекло машины вмиг стало белым от трещин, посыпались осколки.
— А ну на хрен! — Юрий Григорич с ноги распахнул заклинившую дверцу.
Вылез, отряхиваясь, оглядел обстановку. Ни Федор Иваныч, ни отец Димитрий не видели его подвига: один продолжал постреливать по окнам, другой держал на прицеле развороченный дверной проем, над которым красиво раскачивался чугунный фонарь. Сквозь забранные рабицей пыльные окна курятников просматривались ряды замерших в нервном любопытстве птичьих голов.
— Ну? — Юрий Григорич подошел к товарищу.
— Пошли потихоньку, — кивнул тот.
— Иваныч, — крикнул Пономарь. — Ты это, давай на стреме.
— Не боись, Юрка, — заверил старик. — Хунька, слышь, Хунька?!! Ребята к тебе в гости идут. Хочешь жить — бросай механизм и выходи.
— Обещаете? — прокричали из дома.
Федор Иваныч вопросительно взглянул на коллег. Юрий Григорич пожал плечами. Отец Димитрий закурил.
— Посмотрим на твое поведение, — дипломатично выкрутился Иваныч.
— Да пошли вы! — отозвался Хунько.
— Пленных не брать! — скомандовал старик.
— Ладно-ладно! Тихо! — заголосил Хунько.
Через секунду из разбитого окна вылетел автомат Калашникова.
— У него еще есть, — вполголоса предположил Юрий Григорич.
— Главное, сам факт капитуляции.
— Выходи на крыльцо с поднятыми руками, — приказал Иваныч.
— Обещайте не стрелять!
— Это без проблем, — вступил в переговоры отец Димитрий и тихо добавил: — Надо будет, зубами загрызу.
В полутьме коридора захрустел мусор, на свет вначале высунулись руки ладонями вперед, потом, жмурясь от солнца, вышел Хунько, весь припорошенный штукатуркой.
— Ну что, мафия усатая, какие косяки за мной? — Хунька пытался улыбнуться, но края широкого жабьего рта заметно дрожали.
— Что ж ты, новый русский, — укоризненно дернул стволами Федор Иваныч, — приличиям не обучен? Приглашай гостей в дом.
— Прошу! — с готовностью отозвался Хунько и пальцем придержал дергающееся веко.
— Сдается мне, не к тому мы зашли, — вдруг вполголоса пробормотал отец Димитрий.
— А это видал? — Юрий Григорич показал на какой-то колдовской знак, нарисованный над вырванным косяком.
— Херня это все.
— Священникам можно говорить «херня»?
— Грешен…
Глава 30
…поманил за собой. Федькин двинулся за пьяно шатающимся участковым, с усмешкой качая головой: мент шел по узкой, выложенной плиткой дорожке, как канатоходец, чуть расставив руки и периодически замирая, чтобы поймать равновесие. Нельзя сказать, что пьян в хлам, но уже близок к этому. Как умеет пить участковый, Федькин знал, поэтому прикинул дозу: не меньше бутылки, причем 0,7.
— Володь, а чего это ты с утра-то?
— А вот так! — не оборачиваясь, всплеснул руками Федоров. — Помнишь, как в «Любовь и голуби»? Повод был. День взятия Бастилии впустую прошел…
Председатель проследовал вслед за Федоровым мимо дома. Хороший был дом у участкового, этакий «евротерем»: ровные, как карандаши, бревна, окна в резных наличниках, крытая дорогущей металлочерепицей крыша. Разогретый на солнце фасад густо пах лаком и смолой.
За углом наткнулись на терраску — легкую, всю из ячеистых окошек, прикрытых кружевными занавесками. У крыльца стояла бочка с водой, в бочке плавал одинокий пластмассовый кораблик. Федькин заглянул в распахнутую дверь: вешалка, ботинки, дальше темно.
— А твои-то где? — спросил он широкую спину в тельняшке.
— В город к сестре уехали. Сегодня утром, между прочим. — Участковый обернулся и схватился за стену, чтобы не упасть.
— Понятно. А ты гуляешь?
— Водку будешь?
— Рановато для водки.
— В самый раз, — не согласился Федоров. — Вон смотри, погоды какие стоят. Бабье лето.
Солнышко светило ярко, но уже по-осеннему, вполнакала. Ровные ряды ямок, обрамленных картофельной ботвой, убегали по огороду до самого забора. Сквозь остатки пожухлой листвы выглядывали румяные полукружья яблок. В глубине фруктового сада стояла шестигранная беседка, похожая на ракету. Федоров, судя по всему, вел гостя прямиком к ней, осторожно ступая по выложенной плиткой тропинке.
— И, однако, таким погожим днем грех не воспользоваться. Точно не будешь?
— Спасибо, воздержусь.
— Ну и хрен с тобой!
Беседка, аккуратная, свежая, искрящаяся каплями смолы — совсем не похожая на традиционные деревенские самоделки, — стояла под старой, развесистой яблоней. Струганые брусья подпирали идеально ровную пирамидальную крышу, тоже, между прочим, из металлочерепицы. Посреди беседки располагался синий пластиковый стол в окружении таких же пластиковых кресел. На столе стояли полупустая бутылка, банка с огурцами и тарелка с салом и хлебом.
— Прошу. — Федоров сделал широкий жест и плюхнулся на стул. — Чем богаты, председатель…
— С закусью нелады у тебя, товарищ капитан, — с видом знатока отметил Федькин.
— Да ты что! Я под это сало, между прочим, еще три таких пузыря уговорю.
— А что один-то?
— Как это один? — Федоров возмущенно фыркнул. — Не один я!
Участковый потянулся под стол, что-то там дернул — и хриплый голос запел тоскливую песню про Таганку. Оказалось, на стуле стоит радио.
— Первый признак алкоголизма — пить с радио-приемником, — шутливо заметил Федькин.
Он аккуратно втиснулся в узковатый для его габаритов стул, поерзал, одернул пиджак и повнимательнее присмотрелся к Федорову. Да, судя по всему, эта бутылка у него была уже не первая, а может быть, и не вторая. Массивное лицо мента раскраснелось, капли пота поблескивали даже сквозь ершик волос, мутные глаза явно испытывали проблемы с фокусировкой.
— Вот ты тут распиваешь, а я к тебе по делу, — сказал Федькин.
— Водка делу не помеха.
На тропинку между грядок резко выскочила серая кошка, так же резко остановилась, плюхнулась на задницу и, пикой выставив заднюю ногу, принялась вылизывать промежность.
