— Мне больше нравится босиком.
Он покачал головой, то ли восхищенно, то ли огорченно — она не поняла, потом загасил окурок в маленькой стеклянной пепельнице.
— Вы никогда не хотели стать писателем?
— Нет, — честно ответила она. — Я всегда хотела быть только читателем.
Он похлопал ее по руке. Франни нарочно придвинула ее поближе — вдруг она ему понадобится.
— Ценю. Я проделал немалый путь, чтобы выпить подальше от других писателей.
— Налить вам еще?
— Вы чудесная девушка, Франни.
Большой вопрос, обеспокоенно думала Франни, долго ли Лео Поузен просидел в баре, пока она его не заметила, и исправно ли Генрих исполнял свои обязанности, пока она не отняла у него работу. Может, Поузен и казался совершенно трезвым, но Франни была готова поспорить на что угодно, что он выглядит так всегда, независимо от количества выпитого. Бывают такие люди. Прямиком переходящие из состояния «ни в одном глазу» в состояние «вусмерть», минуя промежуточные стадии.
— Вы остановились здесь, в отеле? — осторожно спросила она.
Он слегка склонил голову и с благосклонным выражением на лице ждал продолжения.
Франни покачала головой:
— Я спрашиваю просто потому, что, если вы сядете в машину и кого-нибудь собьете ночью на обратном пути в Айову, меня могут отправить в тюрьму.
— Вас — в тюрьму? Странная логика.
— Гражданская ответственность питейных заведений, закон штата Иллинойс. — Она подняла руку, как в суде, подчеркивая серьезность своих слов.
— Питейных заведений?
— Да, название надо бы осовременить.
— А прочие работники питейных заведений осведомлены об этом законе?
Только те, что вылетели с юридического, хотела сказать она, но вместо этого кивнула.
— Ну, не беспокойтесь. Мне всего-то и добраться до лифта.
Франни поставила бутылку скотча на стойку.
— Ну, в лифте-то можете творить что хотите.
Внезапно в зале стало ровно вдвое темнее. Переключая лампы на ночной режим, Генрих всегда убавлял свет так резко, что казалось, будто в баре случилась авария. И всякий раз Франни на долю секунды пугалась, не у нее ли в голове лопнуло что-то маленькое и важное.
— Это знак, — сказал Лео Поузен, возведя глаза к потолку. — Налейте-ка мне двойной.
Франни принесла стакан побольше, потом сунула ноги в туфли и пошла к своим столикам. Ей было неловко просить клиентов закругляться, она ведь давно бросила их на произвол судьбы, но, похоже, за обоими столиками на нее не держали зла. За одним ей сунули кредитную карту, а за другим двое предпринимателей вручили непостижимо крупную сумму наличными и стали натягивать пальто. Когда Франни вернулась к бару, Генрих закрывал пластиковой пленкой миски из нержавеющей стали, укладывая на ночь в холодильник коктейльные вишни.
— Вам дали чаевые за туфли? — спросил Лео Поузен.
Скотч исчез. Лео Поузен сидел, облокотясь на барную стойку и глядя в пустоту.
— Дали.
— И сколько же?
Генрих оторвался от работы и поднял глаза. Он тоже был не прочь услышать ответ на сей неприличный вопрос. Пусть говорить о чаевых не принято, но интересно же.
Франни замялась:
— Восемнадцать долларов.
— Это нам ничего не скажет, пока мы не выясним, на какую сумму был счет. Если эти двое пили винтажное монтраше, то они вас обобрали.
— Не пили они монтраше, — сказал Генрих.
Франни вздохнула. Не объяснять же, что ей нужны деньги, что она ночует на диване у Кумара, чтобы оплатить следующий взнос по займу.
— Двадцать два доллара.
У Генриха вырвалось что-то вроде резкого выдоха, как если бы его ударили в живот.
— Не тем я занялся в жизни, — сказал Лео Поузен.
Генрих взглянул на него с сомнением:
— Вам бы они столько не дали.
— А что другой столик? — спросил Лео.
Франни подняла руку, мол, хватит.
— Я бы в жизни не догадался, — сказал Лео Генриху.
Он полез в карман, вынул и бросил на стойку коричневый кожаный бумажник, распухший от кредитных карт, фотографий, наличных и сложенных счетов. Бумажник упал с мягким «бум», будто бейсбольный мяч, прилетевший в перчатку.
— Вот, — сказал он. — Берите все. У меня сейчас нелады с математикой.
Франни выбила чек, свернула бумажку и сунула ее в чистый бокал для виски. Так было принято в Палмер-Хаусе, маленькое напоминание клиенту, на что он умудрился просадить столько денег. Странствующий голубь весь вечер просидел на скамье рядом с Франни, но что с ним делать дальше? Нельзя сунуть его в сумочку и унести домой, нельзя поселиться с ним в парке, пока он сам не улетит. Слишком холодно и темно.
Лео Поузен вздохнул и открыл бумажник.
— Вы мне даже не поможете? — спросил он.
Франни покачала головой и принялась протирать стойку. Она подозревала, что отчасти дело в математике. Чем пьянее человек, тем менее тверд в дробях, вот и решает — если обсчитываться, так по-щедрому. И еще она думала, не потому ли клиенты дают такие большие чаевые, что им стыдно перед нею за свое пьянство? Или они рассчитывают, что Франни бросится за ними вдогонку и сообщит, что за восемнадцать долларов они могут получить еще ночь любви?
Лео Поузен по-прежнему сидел на месте, только аккуратно положил деньги поверх счета; его стакан и салфетку уже убрали. Все остальные посетители бара Палмер-Хауса ушли. Заглянул из ресторана Хесус, уборщик посуды, — убедиться, что на столах ничего не осталось. Он посмотрел Лео Поузену в спину. Пора было браться за пылесос.
Закрыв смену и надев пальто, Франни вернулась в бар. Пальто у нее было длинное, стеганое, мать купила его для Франни, когда та поступила на юридический. «Спальник с рукавами», говорила мать, и так оно и было: забираясь в постель, Франни частенько накрывалась им поверх одеяла. Она остановилась возле стула Лео Поузена.
— Я ухожу, — сказала она, впервые за все время работы здесь желая, чтобы вечер длился подольше. — Было здорово.
Он взглянул на нее.
— Мне понадобится ваша помощь, — произнес он ровным голосом.
Голубь вспорхнул со скамейки и уселся Франни на колени, тычась головой в складки ее пальто.
— Я позову Генриха.
Она говорила очень тихо, хотя никого, кроме них двоих, в зале не было. Вот поэтому и не следует перехватывать клиентов у Генриха, даже если эти клиенты — знаменитые романисты. Отвечать за них в итоге все равно Генриху.
— Он проводит вас к лифту.
Лео Поузен слегка повернул голову влево, словно хотел помотать ею в знак несогласия, да потерял мысль.
