Река тихо качнула меня. Под ногами обнаружилось твёрдое песчаное дно. Оступаясь, стряхивая воду с посоха, я выбралась на берег.
— Спасибо, Ланс. Я обещаю тебе…
Я хотела сказать ему: «Буду искать Оберона, пока не найду», — но язык не повернулся. В этот момент я совсем не была уверена, что найду короля.
— Спасибо, Ланс. Я хотела сказать…
Откуда-то донеслись крики. Туман приглушал их. Драка в порту? Уйма?!
— Ланс, — я опустилась перед рекой на колени, коснулась ладонью воды. — На всякий случай прощай… Маги не всесильны… Но я буду очень-очень стараться.
Плеснула волна. Светлая тень мелькнула на дне, будто большая рыба, и осталась лежать. Я протянула руку — и нащупала что-то твёрдое под водой.
Волна отхлынула.
Передо мной на песке лежал меч, очень длинный и узкий, с отверстием, похожим на игольное ушко, возле самого острия.
* * *
Людоеды взбунтовались.
Шатёр, в котором днём принимал меня Уйма, пылал. Я пришла в ужас — но тут же, в свете пламени, увидела моего друга, огромного, волосатого, вооружённого кривым тесаком, теснящего сразу троих соплеменников, полуголых и дико ревущих. На моих глазах он опрокинул одного и отшвырнул второго, но тут к нему подобрались сзади и огрели палкой по лохматой голове. Уйма зашатался, его враги бросились на него, как шакалы, я вскинула посох, двигаясь страшно медленно, неповоротливо, будто воздух вокруг сгустился… Но раньше, чем я успела пробиться к Уйме на помощь, откуда-то сверху вдруг скакнула тонкая фигурка в развевающейся накидке, и заблестел, описывая круги, топор на длинной ручке.
Людоеды попятились, снова сомкнули круг. Уйма стоял на одном колене, мотая головой, по лицу его текла кровь. Его защитник танцевал, вспарывая ночь вертящимся топором, и в боевой рёв людоедов вдруг вмешался тонкий, разъярённый визг:
— Назад, гиены, жирные бебрики!
Мои глаза отказывались верить очевидному — это была Филумена, явившаяся на помощь мужу. Ревел огонь и звенела сталь: каждый воин, оставшийся верным Уйме, сражался с парой-тройкой противников, и только принцесса-стерва, капризная негодяйка, стояла одна с топором против десятка озверевших дикарей.
— Женщина! — завопил предводитель бунтовщиков. — Мясо!
И добавил что-то неразборчиво на людоедском наречии. Нападающие вскинули клинки, дубины, крючья, секиры и разом кинулись на Филумену; Уйма, взревев, поднялся, как медведь, на дыбы и встретил их напор своим кривым тесаком. Топор Филумены перерубил напополам шипастую дубину; всё это длилось секунд десять, и я наконец сумела преодолеть те пятьдесят шагов, которые нас разделяли.
— Уйма!
Мой посох выплюнул шар огня. Затрещали, дымясь, курчавые волосы на голых людоедских спинах. Пробивая себе посохом дорогу, я добралась до Уймы и Филумены — оба оскаленные, лохматые, с налитыми кровью глазами, они казались братом и сестрой.
— Привет, маг дороги! — прохрипел Уйма, говоря на вдохе, как обычно. — Прости, у нас неубрано, учу короедов, жритраву!
Голова у него была разбита, и кровь текла по виску, заливая поросшую щетиной щёку. Он пошатывался, но держался уверенно.
Горящий шатёр обрушился. В небо штопором взвились тучи искр. Сразу сделалось темнее, и я смогла оглядеть поле боя ночным зрением. Людоеды ещё сражались, и в этой каше невозможно было понять, кто из них верен Уйме, а кто мятежник. Те, что разбежались при виде моего посоха, ушли недалеко и теперь снова сбились в плотную стаю, сверкали глазами, от них толчками исходила опасность.
— Откуда ты, маг дороги? — спросил Уйма.
— Случайно шла мимо…
— Случайно, — Уйма кивнул. — Что это у тебя?
За пояс моих штанов был заткнул меч по имени Швея. Без ножен, очень неудобно.
— Волшебный меч.
— Тоненький, — Уйма прищурился. — Топором перерубить — раз хрустнуть.
— Он не для сражения.
Филумена оглядывалась, раздувая ноздри. Враги перестраивались, совещались, и явно не ради мирных переговоров.
— Ступай, маг дороги, — распорядился Уйма. — Здесь дело племени, нечего тебе…
Я не успела даже возмутиться. Людоеды снова пошли на приступ, и камень, пущенный из пращи, просвистел рядом с моей головой.
— Мохощипы! — завизжала Филумена. — Листогрызы!
Наверное, эти оскорбления были совсем уж непристойными для островитян. Озверев, они обрушились на нас, как кипящая смола с высокой стены. Уйма кинулся в битву, и сразу трое отшатнулись перед его тесаком; Филумена прикрывала спину своему королю и мужу, её топор размазался в воздухе, вращаясь как бешеный. Я раз за разом заставляла посох выплёвывать молнии, но силы мои иссякали, и каждая следующая молния выходила бледнее предыдущей. По спине градом катился пот, казалось, прошло полчаса, не меньше, когда людоеды вдруг отступили, и Уйма, залитый кровью, остался потрясать тесаком посреди пустой вытоптанной площади.
Филумена тяжело дышала. Накидка слетела с неё, она стояла в кожаных штанах и меховой короткой маечке, и мускулы бугрились на голых тонких руках.
— Здорово дерётесь, принцесса, — еле выговорила я онемевшим языком. Она покосилась на меня — и царственно, благосклонно кивнула.
На пристани хрипло затрубил рог.
— Короеды, — просипел Уйма. — Они уходят.
* * *
В эту ночь корабли островитян под чёрными и красными парусами, со звериными хвостами вместо флагов, покинули город. Запрета на людоедство больше не было. Если бы Уйма первым разрешил своим воинам вернуться к традициям предков — он сохранил бы и преумножил свою власть. Но Уйма, не помнивший Оберона, всё-таки настаивал на том, что есть людей нехорошо. Это стоило ему трона и едва не стоило жизни.
Его соперника звали Турма Двахребта. Уводя флотилию вместе с войском, он поклялся съесть Уймину печень на глазах соплеменников, и, насколько я успела узнать островитян, это не была пустая похвальба.
Как назло, верными Уйме остались старые, или слабые, или покалеченные в боях людоеды. Ночь стояла тихая; обсев костры на опустевшей площади, они постанывали и тихо жаловались друг другу. Не раз и не два мой обострившийся слух ловил печальные вздохи: вот сколько убоины валяется… Хуга Проглот, копьём убитый, нестарый ещё и упитанный… Съесть бы хоть кусочек… Меня начинало трясти от этих робких жалобных сожалений.
Уйма уселся у отдельного костра. Филумена занялась поиском топлива; вытащив из соседнего дома обитое бархатом кресло, она споро разделала его своим топором, превратив в дрова.
— Уйма, — сказала я.
Низложенный король поднял голову. Кровь на его лице запеклась, стягивая кожу.
— Я их верну, — пообещал он мрачно. — Послезавтра они встанут на стене и будут защищать замок.
