Лена радовалась, что, как массажистка, не попала в интернат, даже такой хороший, как пышминский. Она не представляла, как выкручивалась бы, возникни такая же история, как в ее классе, а ведь нужно было жить с этими людьми круглые сутки, еще и вечером перед сном общаться со школьными красотками. Воспитатели там, конечно, имелись, в меру сил прерывали буйство старших школьников, но была и трава, привозимая учениками, жившими в Казахстане; находились способы пронести в школу алкоголь; имелся коридорчик, называемый «Аллея любви», где после отбоя парочки устраивали свидания.
«Да у нас там даже девочка была, которая стишки писала, – обыденно призналась массажистка. – Правда, я ее не застала, она до меня училась. Но стишки до сих пор там есть. Их отбирают, конечно. И все равно у кого-то они остаются, следующим передают. Там же и в голове их хранить можно, это ж не герыч, а из головы их не вытащишь», – и массажистка рассмеялась, радуясь чему-то своему. Лена деланно ужаснулась, и все же не удержалась и спросила, как стишки действуют на совсем слепых – стишки же только в зрении что-то меняют. «Мне так рассказывали», – сказала Лена. «Нет, ну сны же все видят, – отвечала массажистка. – Так же и стишки, вроде сна, когда падаешь или взлетаешь. Да и звуки. Один звук выделяется из всех или поток мимо идет из звуков. Я, честно говоря, не сильно интересовалась. Нам с девчонками больше как-то тайком покурить или выпить нравилось, даже бражку на конфетах ставили из новогодних подарков: к батарее придвинули бутылку, и вроде ничего нигде не протекало, а в спальне пахло, как на пивзаводе, спалили нас сразу, конечно. Еще “Рояль” был темой, из него неплохо можно было намешивать всякую бурду, так что потом в полном неадеквате сигаретку у Балана на крыльце начинаешь стрелять, или во время дискотеки начинаешь Нине Петровне (а это директор, между прочим) рассказывать, как хорошо у нас в школе, как нас тут заботой окружают, а тебя твои же подружки оттаскивают, чтобы ты контору не спалила, но так оттаскивают, что сами палятся, да и запах».
К тому времени, как девочкам исполнился год, Вера почти пришла в норму, была только чуть меньше, чем Аня, но притом более подвижная, так что Лена стала находить в этом признаки гиперактивности и опасаться уже этого. «Ну давайте ее поразминаем, – предложила массажистка во время очередного курса, когда услышала, что Аня вроде и здоровая, и развивается, как положено, а все равно выглядит так, будто чем-то тайно больна, и даже игрушками занимается как-то минорно. – Сравняем их по темпераменту». «Спасибо, не надо, – решительно отказалась Лена. – Я уже заметила, что много себе придумываю, чтобы был повод порасстраиваться, но уж точно знаю, что с двумя бешеными ракетами мне не справиться, особенно когда они пойдут уже уверенно. Вера ведь себе на голову уже телефон роняла. Роняла-то на голову, а попало ей по загривку только, вскользь. А если бы сразу две такие были?»
Бессонные дни, когда близняшки соревновались, кто кого перекричит, кто проснется и безутешно замяукает от менее незначительного шума, незаметно сошли на нет. С детьми уже можно было почти полноценно общаться и играть, они могли играть и сами, могли смотреть телевизор (особенно им нравилась реклама), справили даже первый их день рождения, и дети радовались, подражая взрослым. Лена и Владимир за этот год так притерлись друг к другу, что, когда Лена сравнивала то, как они общались во время свиданий, первые месяцы брака, во время ее беременности, и то, что было между ними после года с детьми, ей казалось, что до этого были совершенно другие люди, только изображавшие близость, потому что так было нужно не столько им самим, сколько окружающим, желавшим в очередной раз посмотреть некую семейную мелодраму, где, несмотря на красивую картинку, уютный запах нагреваемого утюгом хлопка, доносившийся со сцены, было в положении молодых некое принуждение, похожее на сосуществование людей на плоту или небольшом необитаемом острове. Тяга к стишкам и сигаретам не без труда была вытиснута Леной из ее быта. Теперь можно было успокоиться и более-менее мирно жить дальше.
Тут-то и оказалось, что Владимир – совершеннейший дурак, который уже много лет любит бывшую свою одноклассницу. Та все не отвечала ему взаимностью, а тут внезапно решила ответить, согласилась принять Владимира после череды остальных претендентов на роль мужа и отчима ее дочери. У Лены не нашлось сил хотя бы на не очень масштабный скандал, когда Владимир заявил, что уходит, и стал собирать вещи. Такого внезапного дикого поступка она от него не ожидала. Из всех вопросов, как он теперь, как теперь дочери, как будет она без него, ее заинтересовало только, чем она хуже этой его новой, точнее, старой подруги.
Лицо Владимира перекосило от досады, словно от постоянного вопроса, задаваемого изо дня в день. «Ну вот не начинай, пожалуйста, – сказал он. – Будто сама не знаешь». «Не знаю, – сказала Лена, – просвети уж, сделай милость». Владимир восторженно рассмеялся: «Какой тон! К доске, может, вызовешь? Не переживай, будут тебе алименты, и к Ане и Вере буду приходить». «Хорошо хоть так», – сказала Лена. Она вспомнила, что еще вчера они вместе смотрели фильм по телевизору, но уже не помнила какой, так ее рассудок помутился от внезапной новости; как смеялись, потому что это была комедия; как Владимир ее обнимал, а она приваливалась к нему. Между тем как Владимир играл эту вот свою привязанность к Лене, и настоящим его чувством была такая пропасть, что у Лены даже слегка закружилась голова. Он ушел в прихожую, обулся, а потом вернулся, прямо в ботинках зашел в гостиную, где Лена так и осталась, подпирая лопатками стену, и сказал: «С первого взгляда. Ах, Леночка, Леночка! Такая-то она хорошая! Береги ее, другой такой больше не найдешь!» Он махнул рукой, не в силах объяснить, хлопнул дверью и двумя быстрыми движениями провернул ключ в замке.
Лена, кажется, правильно поняла его слова, потому что подумала: «Да вы, блин, издеваетесь», – имея в виду и мать, и примкнувшего к ней Владимира.
Глава 5
Поэтому так неказисты окружающие предметы
Как они постепенно шли к речи, сначала пробовали звуки, особенно замечательно было восклицание младенческой радости при узнавании или игре. Одинаково пользовались звуком: этаким слитным «н», «м», «у» с указанием на незнакомый им предмет или басовитым непрерывным «мнмнмнмнмнм», издаваемым с закрытым ртом во время какого-нибудь сосредоточенного занятия, вроде попытки вылезти из манежа. Требовали многократного повторения, чтобы запомнить и уяснить себе что-то, были вроде первобытных людей, попавших из пещеры прямо в квартиру.
Сестра однажды, глядя на то, как близняшки что-то там калякают между собой, сказала: «Нужно их, как в учебниках. Сначала к университету отнести. Что это за здание? Университет. А это не университет? Нет, это универмаг. Что это за дерево? Это сакура. А это разве не сакура? Нет, это вовсе не сакура, это что-то там другое. Это – карта. Это – стол. Это – книга. Это книга господина Танака? Нет, это моя книга. Это – портфель, а там – журнал. Потом выяснить, кто какой национальности. Потом повести их в магазин, в магазин техники, в продуктовый. Потом в ресторан, попросить меню на английском, выяснить, кто где работает. Считай, уроков пять-шесть, и они уже слов двести знают». Когда Вера еще совсем не говорила, Аня уже уверенно знала слова «баба» и «дай».
