Взнузданный таким образом таксист, хотя и выглядел так, словно готов был высадить Лену на каждом из светофоров, что им попадался, подвез ее буквально к самому входу в крематорий, и было похоже, что даже внутрь готов был заехать, если бы не мешали курящие на крыльце люди. Скалам красиво вильнул восприятием Лены, и она успела оценить не без удовольствия, как табачная туча, густая в недвижном воздухе, сгущает под собой людей.
Лена и выбраться толком из машины не успела, как к ней бросились незнакомые люди, которые, очевидно, ее откуда-то знали; среди тех, кто спешно вел ее через холл, она с удивлением увидела даже телеведущего местного канала, он, что интересно, был в кофточке с черными и белыми ромбами, в какой мелькал в передачах. Лена отыскала в толпе у гроба сестру, и та ей благодарно кивнула; попыталась найти девочек, но уже стояла возле дяди и оглядываться было неловко. Разумеется, дядя лежал чужой и жутковатый, с этим ничего нельзя было поделать, как Лена ни старалась, и все же как легко сделалось Лене, когда не нужно было оттягивать слёзы на потом. Сразу и просто вспомнилось, как дядя слушал Веру или Аню, когда они что-нибудь ему рассказывали маленькие, чуть наклонившись вперед, еще и голову поворачивал по-собачьи так, и делал заинтересованное лицо, или рассказывал, как Лена с сестрой носились по дому, даже в школу они тогда еще не ходили, сидели, что-то там делали, а им обеим колготки были велики, что ли, и на ногах получались такие, как у средневековых шутов, болтающиеся носки. «Так и хотелось на вас еще колпаки с бубенчиками надеть». Как рассказал, что перестал встречаться с одной женщиной, потому что она сразу же, как появилась в доме, раздраженно что-то рыкнула на сестру, и он подумал, что же будет, если уже сейчас так. Он и к причудам Лениной матери относился иронически, не раз даже повторил, что она «и при Викторе была такая немножко язва, немножко даже сибирская». И как однажды разродился тихим спокойным спичем, не покаянным, как обычно, а таким насмешливым, что ли, про то, что Ленино и сестры поколение только пожалеть можно, потому что им пришлось стараться быть лучше родителей, а родители такие уверенные всегда были с их точным знанием «как надо», то есть вот пойдешь работать туда, план будешь выполнять и перевыполнять, куда бы ни пошел, даже если кофемолок клепаешь под сколько в Союзе и кофе-то не наберется, или там чай собираешь у себя в горах как попало, лишь бы быстрее и больше, и будет тебе стаж, и пенсия, и всеобщее уважение; с этим вот «меня отец лупил, как сидорову козу, зато я теперь ему благодарен, потому что если бы не он» внезапно оказались неправы, тем хотя бы, что если бы правы были, то все не накрылось бы медным тазом, и можно сейчас сколько угодно на «Горбача, который все развалил», кивать, но самого факта это не отменяет. «И местами, конечно, чистый ад творится, но вот смотрю на вас – на двух моих родных девок, и ведь получилось у вас у обеих!» – закончил он тогда и чему-то радостно рассмеялся, хотя что там получилось, если разобраться? Жизнь – и жизнь.
Плача, она положила руку ему на плечо и подумала, что за все эти десять, да какие десять, двадцать почти лет они ни разу не дотронулись друг до друга, не обнимались, руки друг другу не пожимали, так только, «привет – привет», а Лена и не замечала этого, потому что его слова иногда казались объятиями, радостными, утешающими, да сам чаще всего был, как такое объятие. И только вот ей пришло это в голову, как девочки, подойдя сзади, молча обняли ее слева и справа и больше уже не отходили, ни когда гроб самоутапливался в металлическом основании под печальную музыку под печальным барельефом на стене, изображавшим некую бессистемную цепь жизни из разновозрастных людей разной степени одетости, а то и вовсе голых, ни когда все двинулись к автобусам, ни в самом автобусе.
«Ничего себе вымахали вы, – неожиданно бодро и весело похвалила близнецов сестра, устроившись на сиденье позади, – это сколько вам сейчас, а то я путаюсь». «Неприлично спрашивать», – надерзила Вера, поддавшись общему настроению на пути с кладбища, когда все скорбящие словно выдохнули разом и заговорили каждый о своем. Видимо, они ощутили то же, чем Лена внезапно прониклась, когда гроб скрылся с глаз, – такое светлое чувство, гордость за дядю, что ли, что он до конца прожил достойно, надежда, что подобное что-то будет и с ней, только не очень скоро. «Я про своих-то забываю, понадобилось сказать, в каком они классе, так наугад ляпнула, потом оказалось, что правильно», – сказала сестра. «Нам скоро по шестнадцать», – опередила Аня Веру. «С ума сойти», – изумилась та, дивясь не их возрасту, а, как и Лена, тому, что она и сама недавно совсем была вот такой же школьницей. «Можно будет в кино ходить, на любой сеанс. Я еще в четырнадцать накрасилась и прошла, не помню, на какой фильм, только помню, что потом не понимала, что там криминального такого». «А мне не пришлось проникать, – тоже вспомнила Лена. – Там уже такое время пошло, что всех пускали без разбору». «Буквально, да, такой пробел года в два-три, что совсем все поменялось, – сказала сестра, – ну, вроде, не как у вас сейчас. Женя-то, судя по “контакту”, не перебежал к другой». «Попробовал бы, – сказала Вера, – фальцетом бы потом в караоке пел. Он и сейчас здесь, только в другом автобусе».
«Так это вот этот вот шкаф, который возле тебя терся, – это Женя, что ли? Я просто по фотографиям не замечала, вы там все сидите как-то нейтрально, – сестра даже закрыла нос и рот на секунду лодочкой из ладоней, настолько восхитилась, кажется. – Это ж надо, какой слонина вырос из такого, помнишь, Лена?»
Лене оставалось только кивнуть, а сестра продолжила: «Он, по-моему, все детство на лесбиянку походил (Аня фыркнула), стереотипную, типа “Ночных снайперов”, стрижка такая аккуратная, но с лохматостью специальной, футболки все эти яркие и необычные». «Я ему передам», – пообещала Вера.
Все они тактично замолкли, потому что одновременно вспомнили недавний семейный скандал, когда Вера с боем вырывалась на совместный пляжный отдых с Женей и его родителями куда-то на юг России, а Лена, у которой почему-то разом выключило всяческую толерантность, беспричинно отказывала; даже сама себе не могла объяснить, в чем проблема, а оперировать понятиями «нагота» и «секс» умела у себя в голове, но высказывать это казалось Лене чересчур патриархально, даже, можно сказать, домостройно. Спасали только переписки с Ирой и сестрой, где она отрывалась на всю катушку, сестре писала и Вера, а затем оказалось, что ради мира в семье сестра вела себя совершенно по-иезуитски, а именно: уговаривала Лену отпустить Веру с богом, а Веру убеждала никуда не ехать. Ирина же больше давила на то, что Лена или доверяет своей дочери – или нет. «Тебе легко говорить такое, – хотелось написать в ответ, – у тебя нет никакой причины для беспокойства». Неизвестно, чем бы все закончилось, потому что Лена в какой-то из витков этого конфликта совершенно серьезно сожалела, что сейчас не такое время, чтобы можно было заточить дочь в монастыре. А решила все мама Жени, пришла в гости, сказала, что проследит, всего-то дел, и за это Вере тоже, конечно, влетело, потому что сразу можно было догадаться подключить именно Женину маму, а не самого Женю, тупящего глазки, потенциального, ну, не насильника, обольстителя, хотя какого там обольстителя, просто раздолбая, который мог натворить дел под неумелым Вериным руководством, если бы дошло до чего-то такого. В горячке зато Вера и Лена наговорили много забавного, что можно было вспоминать не без удовольствия даже, но в момент, когда они ругались, было не до смеха, хотя Аня все же смеялась, да и Вера тоже, если внезапно находился повод. Было сказано Верой с пафосом: «У тебя полка Блоком заставлена, а сама ты закостенелая, как Кабаниха!» После этих слов Аня просто выползла на четвереньках из комнаты, рыдая от смеха и говоря: «Вспомнила наконец!», потому что в Верином сочинении про «Грозу» лучу света в темном царстве противостояла, каким-то образом, Салтычиха. Или вот, про невозможность Вериных с Женей близких отношений, Лена стала серьезно объяснять, и долго ведь объясняла, что при инцесте велик риск больного ребенка, и Вера даже сначала серьезно слушала со скептической миной, пока не поняла, в чем дело. «Да что я сделаю, если он тут корни просто пустил, если я дня не помню за столько лет, чтобы он тут не мелькал!» – все еще кипятясь и не желая признавать неправоту, воскликнула Лена, а девочки чуть не плакали.
