«Дико прозвучит, – заметила сестра уже в пути до Кольцово, – но на удивление хороший день получился. Какой папа был, такой и день». «У меня пятьдесят на пятьдесят, – призналась Лена. – Я, наверно, все же напьюсь сегодня, чтобы залить воспоминания о маминых похоронах, пускай завтра и рабочий день. Буду, как другая Елена из нашей школы, пыхать на деток и хмурой сидеть». Сестра, что была уже наслышана обо всем, произошедшем в Тагиле, сказала: «Да уж, – и продолжила, объединив по какому-то неуловимому признаку своего отца и Лену: – Это как у Достоевского где-то про страдания за будущий грех, или за потаенный грех». «Это в “Идоле” у него, что маньячина не потому маньячина, что в детстве страдал, а в детстве страдал, потому что маньячина». «Вот, да, почему так папа прожил? Непонятно», – сказала сестра с тоской. «Так это Федор Михалыч же, у него тогда был отходняк между казино и стишками. И в квартал красных фонарей он заходил “просто посмотреть”, и на рулетку тоже».
Покуда Лена умничала насчет Достоевского, утешая развернутую к ней с переднего сиденья сестру, что «идолом» раньше называли стиховой приход, который после стали называть «буддой», такая вот восточная экспансия; и наверняка Федор Михалыч неспроста назвал так роман, хотя и другими мотивами объяснял это все; бог знает, что у него вообще в голове творилось, поэтому не каждое слово, что он написал, нужно принимать со звериной серьезностью, Аня и Вера, все так же сидевшие по бокам от Лены, отвлеклись на телефоны. Вера держала свой телефон, как бутерброд, будто готовясь пожрать собеседника, и давала обещания, что тоже пойдет, если и у него что-то такое случится, Аню скрючило возле двери, и она только отвечала тихо: «Да, да, сейчас».
«Так эта дилогия его в целом дебильная, как на спидах написанная, действительно, – согласилась в итоге сестра. – Но почему-то ее, по-моему, больше всего на Западе и экранизировали, не знаю, чего уж так прямо прет с нее там – одни только поляки раза два, и вот эта вот последняя, недавняя экранизация, – самое то. Они всё же проникнуты вот этой славянской помятостью. Не как у американцев, когда Россию показывают, в две крайности впадание такое. Или все причесанное, как в “Докторе Живаго”, тулупчики такие постиранные, ну, спектакль – и спектакль, или кругом какие-то жуткие морды, газеты летают по пустым улицам, бомжи в бочках огонь жгут и дети бегают оборванные, с лицами в саже, и все это – как бы в центре Москвы, в две тыщи пятом году, так что аж страшно представить, как в остальных местах, раз такое в столице творится».
Перейденная двойная сплошная погребения расслабила Лену, она понимала: слова про алкоголь – бравада, не настолько ужасный день получился, как представлялось; Лена так устала, что сил ей хватит просто упасть на кровать и включить телевизор в комнате, уснуть под его первый попавшийся говор. В сравнении с тем, что сестре еще предстояло сначала добираться до дома по воздуху, а затем еще куда-то ехать, чувство близкой постели грело особенно. Аня осторожно прикоснулась к локтю Лены: «Мама, тетя Маша в больнице. Попала в аварию».
Голова Лены постепенно вникла в то, что дочь говорит о жене Владимира. «Ты папе уже сообщила?» – спросила у нее Лена, Анюта не успела ответить, потому что в Ленином телефоне вовсю уже маячила Ольга. Сестра умолкла, и хотя лицо ее было еще благостное от усталости и разговора, но глаза стали тревожными.
«Теть Лен, здравствуйте, тут кошмар такой совсем! – вклинилась Ольга своим голосом в реплики близняшек, наклонившихся друг к другу через колени Лены и говоривших почти то же, что говорила Ольга, только своими словами. – Мама в столб въехала, что ли, я не поняла толком. Поняла только, что врезалась, и теперь в больнице. С ней сейчас Никита, он тоже ехал, но, слава богу, целый совсем остался. А забрать его некому. Папа даже если и выберется немедленно, то ему до ближайшего аэропорта сутки ехать. А у меня самолет только завтра утром».
Лена так и замерла с трубкой в руках, впав в оцепенение, слово «бли-и-и-ин» длило свое «и» у нее в голове и не желало прекращаться, она успела пожалеть, что не войдет в приближающееся здание аэропорта, окруженное снегом и огнями, не сядет в самолет и не разобьется где-нибудь по пути. Конечно, и речи быть не могло, чтобы бросить ребенка на чужих людей, но Лене особо и не дали предаться душевным метаниям, так сказать, создать паузу, во время которой все бы сидели и ждали, что Лена решит, она и сама не дала себе времени, потому что сразу же спросила, не позвонила ли Ольга родителям Владимира. «Бабушке и дедушке? – с ужасом спросила Ольга. – Конечно, нет! Я первым делом маме позвонила и попросила ее телефон отключить, они ведь каждый вечер с Никиткой созваниваются, а бабушке наврала про внезапную бесплатную путевку в санаторий под Ивделем. А потом посмотрела в “Яндексе”, а нет там никаких санаториев. Им нельзя так волноваться, мне кажется». «Ольга, тебе правильно кажется», – совсем не кривя душой, похвалила Лена. Родителей Владимира она любила до такой степени, что когда глядела на эту бодрую парочку, то мысленно называла их «ребята», они были для нее вроде друзей, за которых она была всегда рада. Бабушка и дедушка девочек и Никиты были настолько резвы и трудолюбивы, что порой Лена чувствовала себя более старой и усталой, чем они, Лена очень надеялась, что такая жизнь в них будет длиться и длиться, поэтому о многом, что происходило с Верой, им просто не сообщала, да и Владимир участвовал в этом заговоре.
«Оля, конечно, я заберу Никиту, не переживай, только скажи папе, чтобы он не проболтался. И вы тоже», – часть имевшейся досады она слегка выместила на дочерях, они потупились.
Из слов пассажиров таксист уже сделал некие выводы, но на всякий случай уточнил: «Вы с поминок едете? А вы со вторых поминок едете? А теперь еще в больницу нужно?» – после чего пообещал, что освятит машину, когда освободится, но при этом отменил заказ, который поспешно принял во время болтовни о Достоевском, и взялся рискнуть жизнью в совместной поездке до медгородка.
«Ты уж сообщи, не забудь, как всё. Хотя все равно забудешь, я сама тебе. Давайте, девочки, чтобы все нормально», – поспешно попрощалась сестра и только что не подтолкнула машину, чтобы они ехали. Девочки и Лена что-то вякали ей насчет удачного полета, махали ей в заднее стекло, а она не махала в ответ, а как будто отмахивалась.
Водитель, понаблюдав за лицом Лены, видно, решил разрядить возникшее нездоровое молчание, которое задавливало даже бодрую песню про лагеря и воровскую долю: «Что-то вы сердитесь, мне кажется, а не расстраиваетесь», – сказал он. «Конечно, я сержусь, – согласилась Лена. – Мы сейчас едем к бывшей жене моего бывшего мужа, который ушел от меня к ней, и можно понять, что она за человек, если из близких людей, которым она может доверить своего сына от моего бывшего мужа, в городе только вот эти – и я».
«Как все сложно», – с удовольствием сказал водитель; у Лены возникло ощущение, что он, словно купюру, складывает всю эту их историю пополам и убирает в кармашек своей памяти, они в целом так заинтересовали таксиста, что он даже предложил их дождаться, а Лена не стала отказываться и поблагодарила на тот случай, если любопытство таксиста было не любопытством вовсе, а сочувствием.
«Родные места!» – хотелось воскликнуть Лене, когда она учуяла запах хирургического отделения, и не только она, очевидно, прониклась этим невольным чувством. Вера мимоходом поздоровалась с врачом, а тот, также мимоходом, рассеянно ответил: «Здравствуй, Вера», оба спохватились, что знакомы, зацепились тут же, выясняя, какими судьбами, Лена пыталась утащить Веру, а доктор уже сам волок их к нужной палате, попутно поясняя свой не слишком витиеватый маршрут от студенческой скамьи до этого дежурства, которое позволило им увидеться еще раз. Он довел их до нужной палаты и показал: «Вот она – живая реклама детского кресла!»
