Никита сидел на стуле между двумя койками, обложенный конфетами и другими гостинцами, как могилка. Обе женщины – и слева, и справа от него – были брюнетками с полными лицами, у каждой была нога на вытяжке, у обеих были сломаны носы, и такое соседство Никиту, кажется, пугало, а особенно его, очевидно, ужасало изменившееся лицо матери, поскольку, когда она (с койки слева от него) сказала: «Ты уж извини, что так получилось», – то даже Лена, которая старалась не смотреть на мальчика, чтобы он не увидел ее злости, и держала его в поле зрения в виде разноцветного близорукого пятна, заметила, как он шарахнулся.
Она поговорила с Марией, и взаимная неприязнь этого разговора скрашивалась самими причинами произошедшего, беспомощным видом Марии и тем, что старая любовь Владимира была донельзя обколота обезболивающими и пребывала в таком умиротворении, которое не позволило возникнуть колкостям в сторону Лены, если таковые она когда-то для Лены припасала. Одно чувство, впрочем, продавилось через морфий, или что там бежало у Марии по венам вместе с кровью: «Чуть своего ребенка не угробила, представляешь, ужас какой», – и Лена, увидев ее слёзы, едва не кинулась обнимать Марию, только не знала, с какой стороны подступиться с объятиями, потому что по ту сторону, где она могла подойти, была загипсованная рука, а с другой стороны кровати – стена. Никита тоже не особо нарывался на прощальные объятия матери, и Лена представляла, почему: она близняшек однажды слегка напугала, когда сменила прическу на покороче, что уж тут говорить о совсем разбитом лице.
Но, хотела того, или нет, Лена растрогалась до вопроса, что завтра принести Марии в больницу, или что можно сейчас купить и принести, если нужно, а Мария несколько раз назвала Лену Леночкой, пока отказывалась.
Аня и Вера сменили объект конвоирования, переключились с Лены на младшего брата, повели его, каждая держа за руку, для чего Вере пришлось даже унять свои ежешажные прыжки. Лена же двигалась позади, смотрела на мальчика и переживала отвращение к его светлой голове, покрытой не волосами будто, а таким длинным пухом, какой бывает у щенков, прежде чем появится шерсть. Когда Никита, чувствуя ее взгляд, пытался обернуться и даже оборачивался, Лена отводила глаза. «Да я еще почище своей маман!» – невольно восхищаясь, занималась Лена самообличением, глядя на себя со стороны с тем же чувством брезгливости, с каким смотрела, и не могла оторваться, на макушку Никиты, где просвечивала бледная кожа на его черепе.
«Недолго вы, я смотрю», – весело заметил таксист. Он догадался установить детское кресло, но делано удивился, что его не предупредили – ведь совсем взрослый парень едет, случайно наткнулся после этой шутки на взгляд Лены и почти испуганно отвел глаза. Лене казалось, что она уже двое суток на ногах, что уже глубокая ночь, но, когда она посмотрела в телефон, оказалось, что еще и восьми вечера нет. Она поняла, что фраза насчет напиться была вовсе не хохмой, желание затупить мозг при помощи алкогольного отравления было нестерпимо.
Оставив детей дома, она спешно двинулась в супермаркет, где к заказанной у двери подъезда продуктовой мелочи решила закупиться дрянью сомнительного разлива, каким-нибудь алкогольным эквивалентом «Доширака». Ее выбор пал на коробочный винный напиток, которого она от жадности и жажды чуть не взяла два литра, потому что была скидка; ее сдержало лишь то, что на День учителя красное полусладкое («сладкое полукрасное», зачем-то придумала она на ходу) с именно этим названием напрочь выстегнуло здоровенного мужа биологички, а выпил он всего-то грамм шестьсот.
Дома была напряженная тишина, робко показывал мультфильмы телевизор в гостиной, но близнецы и Никита сидели на кухне, причем Никита пил чай из Жениной кружки, замер, глаза из-за края, когда Лена вошла, но и Лена зачем-то замерла на секунду, на нее с ожиданием смотрели сразу трое. «Быстро вы Женю уволили», – попробовала пошутить Лена, имея в виду, что пуховик Никиты, с торчавшим из рукава шарфом, висел на той вешалке с краю, куда обычно совал свою куртку Женя. «Не облезет», – ответила на это Вера.
«Мама, завтра кому-то в школу нельзя идти, – сказала Аня, – но у меня завтра весь день занят, я с сегодня отодвинула». «У меня тоже», – быстро влезла Вера. Лена снова замерла, на этот раз боком к ним, потому что разбирала пакет. Девочки знали это замирание, после него следовало Ленино беспомощное, но при этом агрессивное рявканье, когда оказывалось, что к завтрашнему дню нужна какая-то сложная поделка, зашитое платье, новогодний костюм, а позже – наличка на экскурсию, сбор на которую в полвосьмого, на часах уже одиннадцать, а все деньги на карте.
Лена сделала долгий выдох сквозь сжатые губы. Как бы ни замирала Лена, дети замерли еще сильнее. «Ну, я могу отпроситься…» – неопределенно высказалась Аня тихим голосом.
«Давайте, как пойдет, так пойдет, – предложила Лена. – Я в ванную пока, и вообще сильно сегодня чего-то устала, голова совсем не работает. Столько всего. Завтра и решим как-нибудь с утра. А вы пока не обижайте гостя. И допоздна не засиживайтесь. И…» – она хотела продолжить инструкции, а голова и правда уже не работала. «Хорошо еще, не ломает, – подумала Лена, – а то совсем было бы».
Под пленкой воды, льющейся из душа, Лена ощутила себя почему-то курицей, запаянной в пластиковую упаковку, но после ванной стало немного легче, не настолько, впрочем, чтобы не пить. «М-м, это просто какой-то виноградный сочок, не знаю, чего его так вырубило», – решила Лена, пригубив прямо из коробки. Есть она не хотела – двух поминок хватило.
Сначала казалось, что винный напиток не действует, затем невнятный российский фильм на втором канале вызвал у Лены внезапный приступ умиления, и она принялась сопереживать одному из персонажей, совсем не положительному, зато симпатичному, который гнобил положительную, но невзрачную героиню и еще ходил налево, тратя ее деньги. Когда его интригам настал закономерный конец, Лена едва не бросила полупустую коробку в телевизор.
В этом-то забавном расслабленном состоянии и настигла ее сестра. «О, так ты все же решила», – угадала она по одному только Лениному «привет». «Как дела у вас там?» «Я на девчонок сплавила все, – повинилась Лена. – Они его накормили, обогрели, утешили, не исключено, что даже и выкупали. А хорошо, слушай, когда у тебя дочки!» «А с женой Вовы-то как? Не стали есть друг друга?» «Это был сложный момент, но мы его преодолели, – призналась Лена. – Не знаю, как дальше пойдет, но в тот момент мы смотрелись очень хорошо. В конце концов, знаешь, не мне объяснять соседкам по палате, кому я своего ребенка отдала, какие нас связывают связи, откуда это все пошло и куда идет. Это меня очень примирило. Сама-то как?» «Пару раз еще всплакнула в самолете, конечно. Ну тут уж что поделать? Ничего».
В сон Лену не клонило ничуть. Она успела увлечься еще и детективом начала двухтысячных на НТВ, но больше по интерьерам смотрела и по косметике с прическами, чем на сюжет, и только тогда в итоге вырубилась. Но как у нее бывало не всегда, что после чудовищного алкоголя просыпалась спустя часа два, свежая, как маргаритка, с бодрящей головной болью, не дающей усидеть на месте, будто не организмом порожденной, а исходящей откуда-то извне, вроде благодати с отрицательным знаком, у Лены к этому примешивалось еще чувство, что в желудке у нее скомканная бумажка, которая расправляется, расправляется, но все не может расправиться до такой степени, чтобы вызвать нормальную тошноту. К этому добавлялся пережитый среди остальных снов кошмар, где она все шла вдоль очень толстого змеиного хвоста, полного изгибов, – этакое впечатление от написанных за эти несколько лет цепочек, сросшихся в один сплошной, если перечитать, текст. Не глядя на часы, чтобы не расстраивать себя, она помаялась какое-то время, вытирая нездоровый пот со лба углом одеяла. Не покупать вторую коробку без сомнения было замечательной мыслью. Пытаясь быть осторожной, Лена распотрошила аптечку в гостиной, пробралась на кухню, чтобы запить «Спазган» и «Парацетамол» соком из холодильника, сразу не полегчало, разве что на душе – от как бы обещания двух лекарств расправиться с болью. Лена еще постояла возле открытой дверцы, вдыхая пахнувший льдом свежий воздух, и придумала открыть окно в своей комнате пошире. Закрыв дверцу, она внезапно обнаружила, что Никита стоит рядом. Он словно поджидал, когда Лена его увидит. Когда она, дернувшись с тихим восклицанием: «Ух, ё!», стала подыскивать еще какие-нибудь подходящие для такого случая слова, не к месту вспомнила, что подобным образом (ночь, нижнее белье, тишина, разновозрастная парочка) начинались у Блока множество безобразных сцен. Никита втянул сопли носом (это был такой долгий звук, точно у него был хобот), а затем из горла у Никиты вырвался тонкий звук медленно-медленно открывающейся двери. Лена знала, каким ревом заканчиваются такие дверные ноты, а сделать ничего не успела, он уткнулся лицом ей в живот, тепло выдохнул в ткань ночнушки, опять всхлипнул и снова издал дверной звук, только на этот раз несколько более громкий. Плач этот буквально вычел Лену из самой Лены – миг, и она уже обнимала Никиту, придерживая его затылок, для того будто, чтобы ему удобнее было мокрить ей плечо, и похлопывая его по спине со словами: «Ну что ты, что? Тихотихотихо, тш-ш-ш». А сама смотрела вверх, чтобы не залить Никиту собственными слезами, не понимая совершенно, что происходит. Еще миг, и она уже аккуратно таскала его по кухне, укачивая, причем, когда поднимала, невольно вздохнула от удовольствия, потому что давно уже не брала на руки никого такого легкого и тяжелого одновременно, не сажала себе в локтевой сгиб, не подхватывала под колени, не бормотала, дотрагиваясь губами до как бы безутешного маленького виска, всякие успокаивающие тихие слова, сами собой идущие одно за другим, которые некоторым образом продолжали его басовитое завывание.
