Мы не настаивали. Не пришлось прыгать с борта, спасая себя и багаж, — уже замечательно. Я облегченно вздохнула, подставляя лицо ветру.
— Радуешься спасению жизней, лирта? — одобрительно спросили сзади.
— Нет, тому, что вещи терять не пришлось, — честно ответила я и запоздало прикусила язык. М-да, демонстрация эгоистичных сторон натуры, наверное, не лучший способ добиться внимания симпатичного мужчины.
Шериф озадаченно кашлянул. Эх, коль поздно пить боржоми, я и выдала:
— Спасать жизни не все время получается — только если удается угадать значение меток смерти. Но везет часто. А без вещей нам в горах плохо пришлось бы. На того же Филю ветерок посильнее дунет — он носом и захлюпает…
— Понимаю. Когда изо дня в день спасаешь людей, начинаешь иначе относиться к своей миссии. Если сосредотачиваться на мелочах, важное кажется проще и не столь горько переживаются неудачи, — неожиданно мягко, я бы даже сказала сочувственно, промолвил жрец. И это вместо упреков и задирания носа!
Нет, какой он все-таки классный! Верно говорят, что самый эротичный орган у мужчины — это мозг. Внешность шерифская мне, конечно, тоже нравится. Но его спокойная готовность сначала думать, а потом действовать, отсутствие одержимости фанатика и заботливость — не менее важны. Эх, если бы он еще на первое место не ставил Первоотца, а потом все остальное… Но, увы, нет в жизни совершенства! Такие харизматичные мужчины непристроенными не остаются. Может, мне еще повезло, что в конкурентах божество мужского пола. Вдруг Шерифа получится… нет, не разделить — он же не бревно и не мешочек конфет, чтобы пилиться-делиться. Просто удастся занять в его сердце свободное место, и никого выпихивать из него не придется.
— Спасибо! — От избытка чувств я даже шмыгнула носом, чего за мной давно не водилось. Когда постоянно видишь смерть, то учишься воспринимать все житейские неурядицы как мелкие и перестаешь трепать себе нервы. Отгораживаешься, может, где-то как-то и черствеешь душой, чтобы не свихнуться.
А с Дабл-Кей, Шерифом и Филькой загородиться уже не получается. Влезли, гады, в душу, расположились с комфортом и… Что «и»? И мне уютно теперь, когда они рядом, и рефлекторно каждый день я начинаю с осмотра. Не дай бог пятна появятся, надо успеть, упредить, защитить!
Я смотрела на леса, равнины, поля, селения, проплывающие под днищем корабля, заключенного в защитный купол, смягчающий порывы ветра на высоте до легкого дуновения. Крепкая рука Шерифа лежала на поручне корабля в нескольких миллиметрах от моей. И пришло тихое понимание: здесь и сейчас мне уютнее и спокойнее, чем было когда-либо на Земле, где мой дар приходилось скрывать ото всех. Даже от родных. Может, из-за этого и прохладные между нами отношения установились. Когда сестра или мама в насмешку интересуются хмурым видом и намекают на месячные, а ты только что, считай, троих похоронила, просто потому что не сообразила, как пятна затереть, поневоле огрызнешься. Отсюда обидки, перерастающие в обиды, и отстраненность. Ладно, выпьют за упокой моей души из бара с отцом и простят окончательно. Они у меня вспыльчивые, но отходчивые, а смерть она такая — все обиды спишет.
Летели мы на «Летуне» часов пять-шесть, за это время корабль садился дважды. Один раз на пристани в каком-то городке не больше Либара, второй раз — уже в заштатном поселке, где выгружали какие-то большие ящики, занимавшие две трети трюма. Пассажиров особо не прибавлялось. Кто-то сходил, кто-то поднимался на борт, но народ явно осторожничал и массово путешествовать по воздуху, не являясь жрецами, адептами или магами под покровительством Вадера, категорически не желал. Новое — оно такое… Пока не станет старым, отношение к нему опасливое. А как опыт поднакопится, в привычку перерастет, так и страхи сами собой поуменьшатся. Дескать, все летают, и я полечу, а что кое-кто из этих «всех» падает, так летунов много, а упавших — мелочь статистическая. Надежда на авось и прочие пофигистские причины вечны в любом из миров.
Третья и последняя остановка, на которой наша компания покинула «Летуна», состоялась во второй половине дня. Садились мы в небольшом порту, где даже причальные места можно было пересчитать по пальцам одной руки. Зато никакой толкотни. Лошадей, проведших время полета в стойлах и, очевидно, даже не сообразивших, что они отныне лошади летающие, впрягли в карету и спокойно выкатили ее по сходням.
Местные, привычные к воздушным судам, мерили и «Летуна», и нас ленивыми взглядами. Лишь ребятня радостно гомонила, тыча пальцами в корабль.
Бармалей-Биддаррад лично вышел нас проводить и, задушевно попрощавшись, вручил Дабл-Кей что-то побулькивающее в темной мешковине. Выгрузившись, мы покатили по улочкам захолустного приграничного городка. Алрем никак своей близости к границе с Ламильяном не выдавал. Да и чему тут выдаваться? Родная страна щитовиков и моего тела на карте напоминала сильно потолстевший полумесяц. Край повелителей стихий касался лишь кончика рожка толстячка. Большая часть границ приходилась на Валисанту и Радильяр. И этот краешек «месяца» был гористой местностью, где привольно могли чувствовать себя лишь горные бараны и козы. Дорога с одной стороны на другую имелась формально. Даже на карте значилась, но проехать по ней в карете или верхом давненько не находилось желающих. Дорога, которую каждая из держав считала чужой, отродясь не ремонтировалась. А все почему? Потому как личной коммерческой заинтересованности в наличии тракта как средства связи или армейского маршрута не имелось. От торговых же путей обеих стран это захолустье находилось в таком далёке, что понятие «отшиб» стало бы для него незаслуженным комплиментом.
Что оставалось нам? Убедиться во всем лично после ночевки в убогонькой, но — славься, Дагонт! — чистой таверне. Из еды, не желая рисковать, заказывали только сыр-хлеб-яичницу. Кулинарные дарования, судя по запахам из кухни, не были присущи здешним поварам, если таковые (я про поваров) вообще тут есть. А столько жидкого продукта для приведения любой пищи в годное для желудка состояние я все равно не выпью, исходя из соотношения литр спиртного на единицу веса организма.
Рано утром снова перекусили тем же скудным ассортиментом продуктов и по ущербной пародии на дорогу примерно за час докатили от Алрема до пастушьей фермы. Она притулилась у подножия низких гор, как гриб-трутовик на старом широком пне.
Вбирая полной грудью свежайший и, кажется, даже звенящий чистотой горный воздух, вышли искать информатора. Тот в окружении овец и тройки совершенно не брехливых псов, заросших по самое не могу чище летучего Бармалея, обретался на зеленеющем лужке. Собаки валялись у ног хозяина, овцы бродили, осторожно переступая через камни, щедро усеивающие луг.
— Будь! — поприветствовал жрец местного жителя в какой-то лохматой кепке.
Пастух пыхнул трубкой и лениво ответил:
— Гы.
— Мы хотели узнать о дороге через горы. Пройдет ли там карета?
— Хы. — Собеседник вынул трубку изо рта, выпустил колечко дыма, покосился на карету, на которую показывала вежливо простертая ладонь жреца. Снова пыхнул трубкой и ответил уже более членораздельно: — Не. Местами, где плиты из дороги вынуло, не пройдет. Тока ежели вы свою колымагу на руках перетаскивать будете. И гнать нельзя, лошаденки ноги поломают. Жалко, добрые-то лошадки.
