— Странные, если не сказать — весьма странные дела творятся в твоём ведомстве, спирарх, — голос царя был на удивление тих и бесстрастен.
Тёмный, всеобъемлющий ужас постепенно вползал в душу обычно уравновешенного и хладнокровного начальника следствия — таким тоном достаточно мягкосердечный Перисад разговаривал очень редко, но Гаттион, довольно хорошо разбиравшийся в противоречивой натуре повелителя Боспора, знал: в душе царя бушует ярость. Неужто Перисаду стало известно о заговоре? Лихорадочно соображая, что ответить царю, спирарх пытался вычислить неизвестного доносчика и предателя. По здравому рассуждению им мог быть только наместник Хрисалиск, скользкий, как уж, и опасный, словно змея.
— Превеликий царь… я не понимаю, о чём идёт речь… — пытаясь выиграть время, пробормотал спирарх, чувствуя, как по спине побежали струйки холодного пота.
— Удивительная непонятливость для начальника царского следствия, — презрительно покривился Перисад.
Царю вдруг пришло в голову, что он совершенно не знает этого человека, занявшего по его воле одно из главенствующих мест у трона. Несмотря на смиренный вид, от Гаттиона веяло неведомой опасностью, будто отверзлись врата аида, и пока ещё невидимое подземное чудище вползло в царский дворец и оскалило ядовитые клыки.
Перисад вздрогнул и тряхнул головой, прогоняя мимолётное наваждение — перед ним стоял всего лишь худощавый невзрачный спирарх, наверняка хитрый и вероломный тип, но не более того; царь знал, что среди придворной знати трудно сыскать человека благочестивого, верного и порядочного: увы, как ни странно, но самое тёмное место — под светильником…
— Кто приказал бросить в подземный эргастул лохага гиппотоксотов? — прямо спросил Перисад — ему надоело ходить вокруг да около.
Гаттион едва не заплакал от радости — всего-то! Он облегчённо вздохнул и распрямил плечи. Теперь перед царём стоял совершенно другой человек — не кающийся, дрожащий от страха грешник, а уверенный в себе воин, правая рука повелителя Боспора.
— Прости, о мудрый и всевидящий, — коротко поклонился Гаттион. — Виноват. Я обязан был раньше сообщить тебе об этом. К сожалению, военные действия против скифов заставили меня покинуть город в большой спешке и вернулся я всего два дня назад. Перепоручить же сие дело помощнику я не решился.
— Почему? — заинтересовался царь.
— Лохаг гиппотоксотов, как мне удалось выяснить… — Гаттион сделал многозначительную паузу и закончил фразу, по-военному чеканя слова: — Скифский лазутчик, сын царя Скилура!
— Что?! — удивлению Перисада не было границ. — Спирарх, в своём ли ты уме?!
— Готов ответить своей головой, — сухо сказал Гаттион, в душе ликуя — теперь его черёд перейти в нападение. — Повелитель мой и господин, — он обиженно склонился перед царём, — мне больно видеть твоё необоснованное недоверие к самому преданному и верному слуге.
— Невероятно… — царь потёр ладонями виски и сел на скамью. — Он признался?
— Н-нет… — запинаясь, ответил Гаттион, уже праздновавший в мыслях победу. — Но достоверность сведений не вызывает никаких сомнений.
— Кто? — резко спросил Перисад.
— Её царское высочество, Камасария Филотекна, — несколько выспренно молвил спирарх; он понял, что Перисад хочет знать имя человека, отдавшего приказ бросить гиппотоксота в эргастул.
— О, боги… — едва слышно простонал царь и отвернулся к окну, чтобы Гаттион не заметил выражения безысходности, внезапно появившееся на лице Перисада. — Похоже, на Боспоре государственными делами занимаются все, кому не лень, а на царя смотрят как на мебель, — прошептал он с горькой улыбкой. — Но мы ещё посмотрим, так ли это, — добавил повелитель Боспора уже громче. — Эй, стража! — кликнул он телохранителей.
Каменноликие фракийцы стали по бокам Гаттиона, ожидая приказаний царя.
— Спирарх! — возвысил голос Перисад. — Ты сейчас пойдёшь в эргастул и приведёшь этого юношу во дворец. Живым и невредимым! — в его голосе прозвучала неприкрытая угроза. — Мои сателлиты помогут выполнить приказ. Иди!
Начальник следствия покорно повернулся и вышел. Мысленно он молил всех богов олимпийских, чтобы Савмак оказался жив-здоров; Гаттион понял — случись наоборот, место гиппотоксота займёт он.
Вспомнив ужасное подземелье, мрачное и зловонное, спирарх едва не упал, споткнувшись заплетающимися ногами о крохотный камешек. Железные руки телохранителей, подхватившие его подмышки, помогли преодолеть несколько невысоких ступенек, и Гаттион увидел ворота акрополя. До эргастула оставалось не более сотни локтей…
«Судьба… О, превеликие боги, даже вам не дано знать будущее, — размышлял взволнованный Перисад, меряя крупными шагами комнату царских приёмов. — Если гиппотоксот и впрямь сын скифского царя, то у меня есть возможность распорядиться этим неожиданным даром судьбы с наибольшей пользой для Боспора…»
Савмак был бледен, но держался уверенно и спокойно. При виде лохмотьев, в которые превратилась его одежда, и уже подживших шрамов от плети палача царь нахмурился и так посмотрел на Гаттиона, что тот отшатнулся. Гнев и горечь во взгляде Перисада словно яд Ехидны
[289] обожгли сердце спирарха, и он в очередной раз почувствовал, как растёт, ширится трещина в его отношениях с повелителем Боспора. А внизу — бездна…
— Прости, юноша, я не знал… — тихо сказал царь, покачав головой.
Царевич понял, что пытался высказать Перисад, и молча кивнул. За нескончаемо длинные дни и ночи в каменном мешке его душа ожесточилась, и холодная ненависть к истязателям свила гнездо под сердцем, время от времени вонзая ледяные иглы в пылающий от мстительных мыслей мозг. В эргастул Савмак вошёл неоперившимся птенцом, а вышел грозным соколом, жаждущим вражеской крови. Но внешне он был бесстрастен, и только изредка вспыхивающие мрачным огнём глаза выдавали истинное состояние его исстрадавшейся души.
— Садись, — указал царь на золочёный дифр и повернулся к Гаттиону: — Прикажи подать вино и еду.
Спирарх поторопился выйти, а царь сел напротив юноши.
— Расскажи о себе, — мягким голосом попросил Перисад напряжённо застывшего Савмака. — Кто бы ты ни был, я возвращаю тебе свободу. Моё царское слово тому порукой. Скажу честно — к сожалению, я не могу примерно наказать виновных в твоих злоключениях. Когда-нибудь ты поймёшь почему… — в словах царя прозвучала боль. — Но отныне ты будешь под моей защитой и покровительством.
Гиппотоксот молчал. Слишком резким был переход от мрачной безысходности к светлой надежде, и измученный страданиями мозг лихорадочно пытался выбрать единственно верную линию поведения с повелителем Боспора. Савмак не верил Перисаду — раб, даже получивший свободу, никогда не сможет понять и простить своего господина; униженный человек не в состоянии вытравить из сознания силой навязанную ему неполноценность и ущербность: никакие подачки и блага не могут растворить в себе глубоко упрятанное чувство ненависти нижестоящего к вышестоящему на ступенях сословной лестницы.
