Это был Фат, предводитель степных разбойников. В начале осени отряд скифов под командой Палака наконец разыскал тайное убежище кровожадных грабителей и убийц, и только хитрость и невероятная сила пегобородого разбойника спасли его скальп от сомнительной чести красоваться на уздечке боевого коня скифского гиппотоксота. Потеряв почти всех подручных, хитроумный Фат решил пересидеть зиму в тепле и сытости, затерявшись среди разноплеменного населения столицы Боспора, благо здесь у него были приятели, товарищи по разбойному промыслу, предусмотрительно пустившие награбленное добро в оборот и теперь почивающие на лаврах как почтенные граждане Пантикапея.
Чужестранцы некоторое время с интересом наблюдали за схваткой, а затем продолжили свой путь, стараясь держаться поближе к стенам домов, где толпились праздношатающиеся зеваки, любители острых ощущений, хоть как-то скрашивающих их сонное размеренное существование. Но, кажется, сегодня великие мойры не отличались прилежанием и нити судеб сплелись в совершенно немыслимый клубок, в коем нередко запутывались даже боги. Один из забияк, кряжистый меот с разбитым в кровь лицом, вывалился из кучи малы и, видимо, потеряв способность от злости что-либо соображать, набросился на подвернувшихся под руку чужестранцев.
Удар, которым без особых раздумий встретил его широкоплечий путешественник, мог бы свалить даже быка; подброшенный в воздух чудовищной силой, меот рухнул на выщербленные плиты мостовой, завалив ещё несколько драчунов. И тут, словно по мановению волшебного жезла, драка прекратилась. Оборванцы, а с ними и Фат, обратили горящие злобой взгляды на приезжих, пусть не по своей воле, но вмешавшихся в их дикую забаву. Так бывает в собачьей своре, когда ещё недавно непримиримые враги, рвущие друг дружку в клочья, мгновенно объединяются против волков, нечаянно забредших на их шабаш.
— Эге, да у нас тут господа появились… — угрюмо проворчал Фат, злобно ухмыляясь и оценивающе осматривая внушительные фигуры чужестранцев. — По-моему, сюда их никто не приглашал… — то ли спросил, то ли подтвердил он общее мнение.
— Чистенькие… — выплюнув раскрошенный зуб, с ненавистью прошамкал длинновязый вольноотпущенник-скиф с лицом, исполосованным шрамами.
— Клянусь Сераписом, я вырву у них печень и скормлю псам! — прорычал смуглый илириец с налитыми кровью глазами и, словно выпущенный из пращи камень, бросился на приезжих.
Оплеуха, которой его наградил широкоплечий, лишила иллирийца на некоторое время не только способности думать, но и самостоятельно передвигаться — подхваченный оборванцами, он бессмысленно икал и норовил прилечь на мокрую мостовую. Впрочем, те и не собирались с ним возиться: уронив его под ноги, они с воем набросились на чужестранцев.
Дальнейшее напоминало недавнюю свалку, лишь с небольшой разницей — на этот раз оборванцам противостояли настоящие атлеты, мастера кулачного боя. Они работали руками с такой удивительной слаженностью, что временами чудилось, будто они части какой-то невиданной, диковинной машины, беспощадной и бездушной. Стороннему наблюдателю даже могло показаться, что эта драка доставляет им немалое удовольствие.
А такой любитель был: несколько поодаль от зевак стоял в задумчивости широкоплечий симпатичный юноша с тонкой талией, туго схваченной широким кожаным поясом с подвешенным акинаком. Его одежду — замшевый кафтан, короткий воинский плащ и шаровары — нельзя было назвать богатой или изысканной, но массивная золотая цепь на шее указывала на принадлежность юноши по меньшей мере к купеческому сословию, хотя наличие оружия и та особенная собранность, присущая воинам или искателям приключений, позволяли предположить, что он мог быть и одним из наёмников, коих немало расплодилось с лёгкой руки Перисада в столице Боспора, да и в других апойкиах эллинов.
Конечно, читатель без особого труда узнал в юноше Савмака. Бывший лохаг гиппотоксотов, волею царя приближённый ко двору, шёл в это ненастное утро на встречу со своими друзьями — Таруласом, Пилумном и Руфусом. Обычно они собирались у старого морского волка, сторожа «Алкиона», но сегодня как раз был выходной день у его сожительницы, служанки царицы Камасарии Филотекны, а старая карга терпеть не могла прощелыгу Пилумна, никогда не упускавшего случая позубоскалить и подшутить над почтенной матроной. Потому друзья решили скоротать время в одной из харчевен, куда и направлялся Савмак, сопровождаемый сикофантами, — затаивший злобу на юного скифа, Гаттион не поверил слову царевича, данному им Перисаду; в случае даже намёка на побег из Пантикапея (а царевич поклялся без разрешения царя за пределы столицы Боспора не выходить), сикофантам было приказано убить юношу без раздумий и малейшего промедления.
Тем временем события перед харчевней перешли в несколько иное русло: самоуверенный (правда, не без оснований) Фат, наконец добравшийся через груду поверженных забияк к широкоплечему атлету, был тут же брошен на землю одним из приёмов греческой борьбы, которым будущие гоплиты, эфебы, учились с детства. Оклемавшись после жестокого удара о каменные плиты, озверевший главарь разбойников выхватил из-под плаща длинный нож, больше похожий на акинак, и, собрав вокруг себя присных, тоже вооружённых клинками самых разнообразных форм и размеров, бросился на чужестранцев с явным намерением убить храбрецов.
Не сговариваясь, приезжие сбросили плащи, намотали их на левые руки, и обнажили мечи, до сих пор спрятанные под одеждами. Похоже, хладнокровие оставило атлетов, не чаявших обыкновенную драку превратить в кровавую бойню. Широкоплечий, отразив несколько коварных ударов, впервые подал голос, больше похожий на рёв разъярённого тигра — боевой клич понтийских гоплитов, отразившись от стен зданий, обрушился на головы потерявших человеческий облик оборванцев вместе с разящей сталью дорогих персидских клинков. Пали первые убитые и раненые, серые плиты мостовой обагрила кровь, но защищающимся атлетам стало совсем туго — им противостояли закалённые в подобных побоищах отбросы общества, мало ценившие не только чужие, но и собственные жизни; к тому же, их количественный перевес почти не оставлял шансов чужестранцам на благополучный исход схватки.
Савмак, наблюдавший за дракой, преградившей ему путь, со спокойствием странствующего философа, вдруг почувствовал, как бешено заколотилось сердце и горячая кровь волной хлынула в голову — он узнал Фата! Человек, по чьей милости он стал рабом, скитальцем без роду и племени, часто посещал юношу в кошмарных снах. Будучи ещё гребцом пиратского миопарона, он поклялся когда-нибудь встретиться с главарём разбойников и отомстить за поруганную честь и достоинство свободнорождённого, вольного сына степи. И наконец его чаяния сбылись — Фат был рядом, в десяти шагах. Нимало не раздумывая, Савмак выхватил акинак и словно смертоносный вихрь налетел на орущих оборванцев, пробиваясь к главарю разбойников.
Подбодрённые неожиданной подмогой, атлеты удвоили усилия, и не один из этого сброда пал под могучими ударами калёных клинков. Но всё же оборванцев было чересчур много, а пролитая кровь только подхлестнула их, помутив разум и высвободив из мелких душонок все самые низменные чувства…
— Нет, я просто в отчаянии! Нашего малыша нельзя оставлять одного ни на миг, — сокрушённо проговорил здоровенный детина, привычным движением обнажая широкий римский меч. — Он обладает удивительной способностью попадать в самые немыслимые переделки.
