Зал царских приёмов украсили свежей зеленью, и пряные запахи степного разнотравья приятно щекотали ноздри вольных сынов скифской равнины. Палак блистал дорогой одеждой, сшитой из персидских тканей, и золотыми украшениями такой цены, что на них можно было купить половину Пантикапея. Его кафтан был подпоясан широким боевым поясом из халибского железа, начищенным до нестерпимого блеска и украшенным чеканкой, изображающей подвиги Геракла. В руках скифский царевич держал древний бронзовый клевец с навершием в виде орлиной головы, тотэма рода Скилура — знак неограниченной власти над подданными, а в данном случае означающий посольские полномочия первостепенной значимости.
Будь здесь Эрот или купец Аполлоний, они, пожалуй, с трудом узнали бы в зрелом широкоплечем муже румяного юношу, вызволившего их от разбойников Фата. Быстрые серые глаза Палака потяжелели, и временами сверкающая в них синь уже казалась не отражением полуденного чистого неба, а блеском разящего клинка, покидающего ножны. Высокий лоб перечеркнула поперечная складка, а во всё ещё густых и длинных тёмно-русых волосах кое-где заплутались паутинки ранней седины. Фигура соправителя царя скифов дышала спокойной, уверенной силой и мужественностью, отличающей человека зрелого, бывалого и обладающего высоким положением, позволяющим повелевать и властвовать.
Стоящий чуть сзади Зальмоксис изменился мало. Он был так же угрюм, нелюдим, сдержан и насторожен, как хищник, вышедший на ночную охоту. Только в его чёрной бороде появились кое-где седые клочки, будто комья подтаявшего снега на шкуре медведя-шатуна. Глубоко посаженные карие глаза Зальмоксиса пытливо ощупывали боспорскую знать, толпящуюся вдоль стен андрона, словно выискивая неведомого коварного врага, готового нанести удар в спину. Его взгляд был холоден, недоверчив и злобен. И только когда он останавливался на лице Савмака, стоящего неподалёку от трона, лицо самого удачливого и опытного военачальника царя Скилура смягчалось, теряя окаменелость черт, и в глазах мелькало выражение, отдалённо напоминающее сочувствие и даже приязнь.
Савмак стоял, как высеченный из скалы идол. Одет он был с подобающей случаю пышностью и даже изысканностью, но украшений на нём было мало, и только золотая гривна на шее указывала на его высокое положение при дворе. Юноша старательно избегал любопытных взглядов, особенно со стороны скифских военачальников и старейшин, тихо шушукавшихся между собой — нет ли подмены? Однако, даже неискушённый наблюдатель, стоило ему сравнить облики двух братьев по отцу, Палака и Савмака, мог бы поразиться их сходству. Та же стать, такие же волосы, серые глаза, скуластые смуглые лица, тонко очерченные носы и даже выражение лиц — немного напряжённое, надменное и строгое. Только Савмак, пожалуй, был чуть повыше и покряжистей брата; да ещё отличались руки: у Палака — узкая сухая ладонь с длинными пальцами, а у сына Сарии — короткопалая, широкая длань, разбитая рукоятью весла пиратского миопарона, узловатая и мозолистая.
— Великий царь скифов Скилур приветствует повелителя Боспора, — Палак отвесил учтивый поклон и продолжил: — Прими наш скромный дар в знак давней дружбы, — он ещё раз поклонился, и старейшины положили у подножья трона свёрток с дорогим оружием: фракийской махайрой, пучком дротиков с длинными подтоками, панцирем сирийской работы и чеканными эллинскими поножами; небольшой овальный щит, похоже, римский, с изображением Юпитера, один из знатных скифских воинов по обычаю вручил спирарху Гаттиону, как военачальнику самого высокого ранга из всех присутствовавших на приёме.
По тесно сгрудившимся знатным гражданам Боспора словно пробежала волна; кто-то в последних рядах даже тихо рассмеялся (впрочем, может царю это и послышалось). Но Перисад понял, что таилось за этими злобными шепотками: он никогда не отличался воинственностью и последний раз на поле брани был в незапамятные времена, ещё неоперившимся птенцом. Понял и взъярился: никто из этих захребетников не смеет сказать ему, что он тогда праздновал труса! Но что было, то прошло, а ныне… ныне льющаяся кровь вызывала у него неприятие и отвращение.
Сгрудившиеся позади трона царские советники и вельможи тоже не остались равнодушными при виде скифских даров. Но их волнение несколько отличалось от злорадства других присутствующих — они пытались разгадать тайный смысл подношения. Что означали эти атрибуты бога войны Ареса — примирение или новые битвы? Советникам была хорошо известна склонность варваров к иносказаниям и таким вот дарам-загадкам.
— Я… благодарю царя царей скифов Скилура… за эти подарки… — Перисад говорил, запинаясь, всё ещё во власти гнева. — Желаю ему здравствовать многие лета. Пусть не оскудеют ваши поля, а кобылицы дают каждый год здоровый и быстроногий приплод.
Палак с натянутой улыбкой, больше похожей на оскал зверя, склонил голову согласно ритуалу подобных приёмов и пропустил вперёд Зальмоксиса, вручившего царю Боспора пергаментный свиток с личной печатью Скилура. Соправителя в этой ситуации больше всего злило и угнетало то, что он не ведал, о чём говорилось в тайном послании отца. Палак знал, что речь на переговорах пойдёт о судьбе его пропавшего без вести брата Савмака, невесть каким образом очутившегося в Пантикапее, да ещё в царском дворце. И решение должны принять старейшины. Это не значило, что Скилур перестал доверять сыну-соправителю. Просто древние законоуложения в мирное время ограничивали власть царя, и только на поле брани повелитель скифов был для воинов и богом, и владыкой.
На этом приём закончился. Теперь переговоры будут вести лишь избранные и за закрытыми дверями. Многие из присутствующих понимали, что решение давно принято Перисадом и осталось только добиться согласия скифов, но даже если оно могло быть высказано сегодня, всё равно столь представительное посольство по неписаным законам древней дипломатии должно гостить по меньшей мере дней десять. Впрочем, истинную причину переговоров знали всего несколько самых доверенных советников царя Боспора. Остальные считали, что номады опять будут требовать увеличение размера фороса и выплаты долгов, и что их горе-царь, вместо того, чтобы дать хорошего пинка обнаглевшим варварам, будет изображать из себя рыночного менялу, торгуясь за каждый обол.
Савмаку не спалось. Он решительно отказался присутствовать на обеде в честь скифских послов, сославшись на недомогание. Для большей правдоподобности отказа ему пришлось пойти в баню, где здоровенный лекарь-массажист, бежавший из Гераклеи под защиту царя Боспора, с таким рвением перемял все его кости, что теперь юному царевичу казалось, будто по нему прошло стадо быков.
Чудесная перемена, произошедшая с ним словно по волшебству, поразила юного варвара до глубины души. Ещё совсем недавно раб, полуживотное, чья жизнь стоила гораздо меньше доброго акинака, а затем втайне презираемый всеми полноправными гражданами Пантикапея номад-наёмник, теперь стал приближённым самого повелителя Боспора. Грязный, вонючий подземный эргастул с палачами, рвавшими его тело нагайками и прижигающими раскалённым железом, — и небольшой уютный домик, подарок Перисада, где юношу всегда ждал накрытый стол с вкусными яствами и чистая постель, пусть без пуховых подушек, но всё же отличающаяся от почти голых досок казарменного ложа. И главное — царь относился к нему так, будто Савмак был по меньшей мере его внебрачным сыном.
