Отставной легионер принял горделивую позу с намерением произнести нравоучительную речь, но слуга оказался на удивление быстрым и строптивым — мигом вскочил на ноги, выхватил нож и бросился на Пилумна. Нимало не смутившись, Пилумн точным движением перехватил руку с клинком и с ленцой ударил парня кулаком по лбу, будто быка обухом на бойне — сверху вниз. Даже не вскрикнув, слуга свалился у ног отставного легионера.
— Вот что бывает с глупцами, — назидательно обратился Пилумн к Макробию. — Те два ауреуса, что ты мне должен, можешь потратить на похороны этого осла, — он показал на тело слуги. — И поторопись, Макробий, не зли меня. Говори.
— Да, да… конечно… — ростовщика трясло, как в лихорадке. — Всё Авл Порций, это всё он…
«Только бы успеть, лишь бы не опоздать…» — единственная мысль билась в голове Таруласа. Он бежал по улицам ночной Синопы, не выбирая дороги. Гопломах торопился во дворец. То, что рассказал Макробий, казалось невероятным, но не верить ростовщику он не мог — в смертном страхе за свою жизнь ростовщик выболтал все подробности заговора. А подобное вымыслить трудно, да и небезопасно даже такому хитрецу и пройдохе, как Макробий.
Пилумн давно отстал — бегал он неважно. Впрочем, нельзя сказать, что отставной легионер торопился: возле дворца можно было нечаянно встретить тех, у кого Пилумн позаимствовал без их согласия кошельки, чтобы оплатить Сабазию за вино и любимый им бараний окорок, нашпигованный чесноком.
Дворец был окружён огненным кольцом факелов. Гоплиты стояли стеной, суровые и молчаливые: страшная весть о покушении на Митридата Эвергета, любимого ими за простоту в общении и храбрость в боях, уже выметнулась из царских покоев словно лесной пожар в летнюю сушь. Толпы синопцев кружили водоворотами, стекая ко дворцу ручейками из улиц и переулков, — они невесть как узнали о случившемся несчастье.
Обессилевший гопломах при виде столпотворения у стен дворца застонал в отчаянии — поздно… Поздно! Понурив голову, он медленно, с трудом переставляя ноги, побрёл прочь, в темноту, подальше от тревожно мерцающих огней.
Когда в одном из проулков на Таруласа упала прочная сеть, и чьи-то грубые руки завалили его наземь, сопротивляться он уже не мог — его вдруг охватила смертельная усталость и безразличие. Только инстинкт самосохранения заставил гопломаха встать на четвереньки, чтобы стряхнуть с плеч потные тела напавших. Но подняться на ноги и разрубить сеть он не успел — тысячи зарниц полыхнули перед глазами, склубились в огненный шар, сжигающий мозг, и ввергли его в грохочущую бездну…
ГЛАВА 7
«Клеон, сын шакала и змеи! Негодяй, каких свет не видывал! И этот трусливый прелюбодей возомнил себя великим полководцем? Ха-ха! Стратег Понтийского государства Клеон, сын Хариксена. Видят боги, смешнее не придумаешь…» — так размышлял таксиарх
[111] Диофант, сын гиппарха Асклепиодора, молодой, но уже заслуженный воин. Он возвращался с унизительного приёма во дворце, где ему пришлось отдавать воинские почести новоиспечённому стратегу.
После похорон Митридата V Эвергета на трон села царица Лаодика. В завещании, которое верховный жрец богини Ма Даипп обнародовал на городской агоре при большом стечении синопцев, царь назначил своим наследником сына Митридата. Но по законоуложениям Фарнака I Понтийского править государством мог только тот, кому исполнилось восемнадцать лет. Поэтому, до совершеннолетия Митридата его должна была опекать мать Лаодика, на это время увенчавшая свою голову царской китарой.
Царица Лаодика свой крутой нрав показала сразу же. Едва свершились погребальные церемонии, как она отстранила от больших государственных дел всех тех, кто был в чести у её усопшего мужа.
Стратега Алкима царица направила в пограничные эпархии Понта для усмирения катойков, грабивших купеческие караваны и сборщиков фороса. Войск ему Лаодика не дала, приказав, словно в насмешку, собрать ополчение из кардаков. Земледельческие работы были в самом разгаре из-за поздней весны, и кардаков можно было поставить в строй только с помощью арканов.
Наварха понтийского флота Гермайю она услала в его родной город Амис, где тот должен был присматривать за постройкой судов на верфях, чем до этого занимался с успехом купец-вольноотпущенник из племени тавров
[112]. От такой «милости» Гермайя слёг, и его домочадцы не без основания опасались, что он не дотянет до лета.
Начальника следствия Моаферна царица вообще отстранила от дел, посчитав виновным в скоропостижной смерти супруга. Чтобы не искушать судьбу, Моаферн, имевший кое-какие соображения по поводу убийства царя, поторопился исчезнуть в неизвестном направлении вместе с женой и малолетним сыном.
А гиппарх Асклепиодор, сославшись на преклонный возраст, сам подал в отставку и уехал в свой богатый хорион выращивать оливы и разводить тонкорунных овец.
Только главный жрец богини Ма, хитроумный Даипп, оказался царице не по зубам. Он по-прежнему продолжал плодить сикофантов, с большим рвением травивших вероотступников и опустошавших бездонную храмовую казну — за каждый донос полагалась круглая сумма.
Жили сикофанты припеваючи, безбедно — после кончины царя в народе пошёл разброд и смута. Тому способствовало и то, что воцарившаяся Лаодика весьма благоволила к Риму — словно стервятники на падаль слетались в Понт римские купцы, ростовщики и просто авантюристы всех мастей, любители поживиться за чужой счёт. Ремесла стали приходить в упадок, крупные эргастерии прибрали к рукам всё те же римляне, а торговлю знаменитой синопской краской цвета огненного заката, которой расписывали стены дворцов, посуду и добавляли в керамические изделия, перекупил ростовщик Макробий с помощью горе-стратега Клеона.
Народ нищал, понтийскиие купцы и владельцы хорионов роптали, наёмные гоплиты пьянствовали, попрошайки становились ворами и убийцами, а среди придворной знати, поначалу весьма благосклонно отнёсшейся к перемене власти, нарастало недовольство — золотой поток, благодаря «стараниям» неутомимых и жадных квиритов, значительно иссяк, и их кошельки стали напоминать тощее вымя старой козы…
Таксиарх Диофант шёл к иудею Иораму бен Шамаху. Царица Лаодика от услуг старого лекаря отказаться не решилась — достойной замены ему подыскать не удалось. Паппий был не в счёт: молод, неопытен; его приставили к будущему царю Понта юному Митридату.
Диофант был строен, высок и лёгок в ходу. Чёрные вьющиеся волосы, высокий лоб мыслителя и быстрые, умные глаза выдавали в нём натуру ранимую, увлекающуюся и небесталанную. Так оно и было — молодой таксиарх, кроме воинских доблестей, обладал незаурядными способностями к сочинительству. Особенно Диофанта привлекла история. Его трудами по истории Понта восхищались такие признанные авторитеты, как поэт Мирин, грамматик
[113] Тиранион и даже сам патриарх понтийских мыслителей престарелый философ Тимофей Патрий. А астроном Биллар, творец огромной сферы, изображающей небесный свод вокруг Земли и движение планет (она была выставлена в Синопе для всеобщего обозрения возле бронзовой статуи основателя города Автолика
[114], изваянной знаменитым скульптором Сфеннидом), подарил Диофанту в знак признания его заслуг на поприще истории многократно уменьшенную копию своего творения из электра
[115].
