— Потерпи ещё немного. Хочешь, я спою?
— Мне всё равно… — Аполлоний дышал широко открытым ртом, как выброшенная на берег рыба.
Рапсод в задумчивости пробежал длинными пальцами по струнам и запел. Голос у Эрота был сильный, звучный. Грозная мелодия победного пеана
[176] разрасталась, ширилась, рвалась из-под тента вверх. Оживились измученные зноем воины охраны, подтянулись поближе к передней повозке. Возничие защёлкали бичами, волы прибавили ходу. Приободрившийся Аполлоний начал потихоньку подпевать Эроту.
— Ахай-яа-а! Кхр-ра! Кхр-ра! — дикие вопли заглушили мелодию пеана.
Из балки неподалёку от дороги выметнулись всадники. Горяча коней, они мчали на караван, охватывая его дугой. Одетые в звериные и бараньи шкуры мехом наружу, они показались перепуганному до икоты Аполлонию чудищами Гекаты
[177], тем более, что впереди звероподобных всадников бежали огромные псы.
— Разбойники! — рапсод соскочил на землю и потянул за собой купца, потерявшего дар речи; они спрятались под повозку.
И вовремя — в воздухе густо замелькали стрелы. Разбойники стреляли на скаку, целясь в наёмных гиппотоксотов.
Вопли нападавших не смутили бывалых воинов. Повинуясь приказу начальника охраны, миксэллина, в жилах которого текла кровь воинственных саев, гиппотоксоты сомкнулись, прикрываясь круглыми щитами. Так они и ударили в середину дугообразного строя разбойников — плотно сбитой массой, ощетинившись короткими копьями. Под их натиском разбойники разлетелись, как осенние листья, взвихренные ветром. Пали убитые, лошади без седоков разбежались по степи. Эта маленькая победа воодушевила гиппотоксотов, и они обрушились на левый фланг разбойников. Закипела сеча — в ход пошли мечи и боевые топоры.
И всё же перевес разбойников был чересчур внушителен. Вскоре почти все гиппотоксоты полегли в жаркой схватке. Кое-кто из них сдавался в плен, пытаясь сохранить жизнь, но обозлённые отпором разбойники убивали всех подряд.
Только гордый потомок саев, миксэллин, и остался в живых. Его конь был изранен стрелами, и начальник охраны, на скаку перепрыгнув на лошадь без седока, умчался в степь. Разбойники не стали его преследовать, а занялись грабежом повозок каравана.
— Фат, поди сюда! — позвал главаря один из них.
Угрюмый пегобородый великан подъехал к передней повозке. Там уже собрались его гогочущие подручные. Действо, представшее перед его глазами, вызвало на широком, грубо высеченном лице великана кривую ухмылку.
Возле повозки сидели псы разбойников, мохнатые широкогрудые зверюги, помесь волков и боевых собак персов. А внутри образованного ими круга стояли двое: посеревший от страха толстяк-купец и кифаред, который наигрывал какую-то заунывную мелодию и пел дребезжащим дискантом.
— Кто вы? — басом спросил Фат на смешанном скифо-сармато-эллинском наречии, распространённом в степях.
— Я бедный странствующий кифаред, — с достоинством ответил ему Эрот, кланяясь. — А он, — показал на Аполлония, — купец, хозяин этого каравана.
Аполлоний тоже хотел поклониться, но ноги неожиданно подкосились от страха, и он упал. Разбойники заржали.
— Не убивай его! — поспешил заговорить рапсод, заметив, что Фат потянул меч из ножен. — Он даст богатый выкуп.
— А ты? Сколько заплатишь мне ты? — спросил главарь разбойников с насмешкой.
— Могу предложить только своей череп. Из него тебе сделают чашу для вина.
— Кхр-р… — хмуро засмеялся Фат. — Шутник… Ладно, я согласен, — он вынул меч.
— Погоди. Не торопись, — рапсод глубоко вдохнул жаркий полуденный воздух и крепче прижал к себе кифару. — Успеется. Позволь мне перед смертью потешить вас и себя… — Эрот ласково тронул струны, и они зажурчали, как родник ранней весной.
— Играй, — милостиво разрешил главарь разбойников; бесстрашие пленника вызвало в его зачерствевшей душе чувство, отдалённо похожее на уважение.
Рапсод оглядел разбойников и, вдруг, озорно улыбнувшись, подмигнул и ударил по струнам. Запел он весёлые и скабрёзные припевки пиратов-ахайев, но на эллинском языке — успел заметить, что среди разбойников немало беглых рабов, уроженцев северо-восточного побережья Понта Евксинского.
Разбойники, довольные богатой добычей, развеселились — хлопали в такт ладонями, пританцовывали. Только Фат слушал с неподвижным и мрачным лицом, и пришедший в себя Аполлоний поглядывал на него с трепетом — что замыслил этот кровожадный убийца?
— Ну вот и все… — рапсод бережно положил кифару на повозку. — Спасибо, что позволил исполнить моё последнее желание, — поблагодарил он Фата.
— Играй! Ещё играй! — закричали разбойники.
— Довольно! — прикрикнул на них Фат. — Нужно уходить. Скифские дозоры не дремлют. Им, — указал на пленников, — дать коней. Заберём с собой. Поторапливайтесь!
Разбойники принялись вьючить на лошадей тюки с персидскими тканями, понтийскими коврами, ларцы с украшениями, небольшие корзины с тщательно переложенными соломой амфорисками
[178] и арибаллами
[179] с благовониями и ароматическими маслами.
Приободрившийся было Аполлоний, мысленно вознёсший молитву богам олимпийским за чудесное избавление от неминуемой гибели, снова впал в состояние, близкое к тихому помешательству при виде грабежа своих товаров. Обвисшие щёки купца тряслись, из глаз текли слёзы, а на бледном до синевы лице блуждала безумная улыбка.
— Успокойся, Аполлоний… — поддерживал его под локоть рапсод. — Будь мужчиной. Из двух зол милостивая судьба ниспослала тебе меньшее. Возблагодари её, жди и надейся. Ты меня слышишь?
— Мы-ы-ы… — промычал несчастный купец и в отчаянии вырвал из головы добрый клок и так уже поредевших волос. — Я разорён… Скажи им… пусть лучше убьют меня…
— Это им недолго… — пробормотал рапсод.
Он поднял голову, окинул взглядом степь. И едва не вскрикнул от неожиданности: с южной стороны на караван грозовой тучей надвигалась конница. Всадники, низко пригнувшись к гривам низкорослых коней, скакали в полном молчании; густая трава глушила топот копыт, и лошади казались лодками без ветрил, гонимыми к берегу первым шквалом по застывшему перед бурей ковыльному морю.
Взволнованный Эрот украдкой посмотрел на беспечных разбойников, опьянённых видом богатой добычи — обычно весьма осторожные, на этот раз они даже не выставили дозорных. «О, Афина Промахос
[180], закрой разбойникам глаза туманом, устраши их своей эгидой
[181]…» — неожиданно для себя взмолился он в предчувствии близкого избавления из плена и позорного для свободного гражданина рабства. Эрот не сомневался, что его продадут какому-нибудь царьку номадов
[182] — красивые девушки, ремесленники, педагоги и музыканты были на невольничьих эмпориях в цене.
