Напряжённая, жуткая тишина, воцарившаяся после слов Гелианакса, спустя какое-то время вдруг обрушилась на барабанные перепонки Савмака неистовыми криками:
— Гелиос! Гелиос! Ты наш бог, единственный и всемилостивейший! Тебе возносим хвалу, о Гелиос! Веди нас в бой, Гелиос, против зла и насилия!
— Восславим же, братья, Гелиоса! — снова возвысил свой голос Гелианакс. — У нас пока нет алтарей и храмов, нас преследуют и распинают на столбах, мы нищи, босы и бесправны, но верьте, братья, настанет и наш день, когда воссияет Гелиос и разрушит царство зла…
В помещение внесли вместительный кратер и свежие лепёшки, и гелиополиты стали трапезничать, отдавая дань и солнцевеликому богу: на возвышении, под бронзовым солнечным диском, стоял скромный алтарь, куда они брызгали из своих чаш по нескольку капель вина, на удивление Савмака, оказавшегося не кислым боспорским, а дорогим и ароматным книдским. Похоже, что членами братства гелиополитов были не только рабы и вольноотпущенники, а и люди более состоятельные.
— …Не забывай нас, брат, — говорил на прощание немного размякший Гелианакс. — И, я думаю, мне не нужно тебе ещё раз напоминать о сохранении нашей общей тайны. Иначе даже царский эргастул покажется отчим домом по сравнению с тем местом, куда нас могут отправить.
— Мы ещё увидимся?
— Обязательно, — Гелианакс с каким-то странным видом взял правую ладонь Савмака и долго всматривался в неё. — О, Гелиос… — пробормотал он, с изменившимся лицом и быстро отстранился от юного скифа. — Это невозможно…
— О чём ты? — спросил удивлённый Савмак.
— Прощай. Уходи… — Гелианакс явно был чем-то расстроен; а возможно, как подумалось Савмаку, сказалась усталость — события сегодняшнего вечера могли свалить с ног человека помоложе и покрепче, нежели пятидесятилетний проповедник.
Когда Савмак исчез в темноте вместе с двумя провожающими, взволнованный Гелианакс вернулся к алтарю Гелиоса. Помещение освещалось всего тремя светильниками, чадившими и разбрызгивающими масло. Бронзовый диск потускнел, будто покрылся копотью, а запряжённые в колесницу кони, нарисованные на стене, казались стаей огненнопёрых лебедей, плывущей среди чёрных волн.
Гелианакс с мольбой протянул руки к диску:
— О, Гелиос! Будь милостив к этому юноше! Линии судьбы предрекают ему великое будущее и много страданий. О, всевидящий, дарующий жизнь, спаси его от грядущих бед и напастей, помоги ему в предначертанном и избавь от мук…
Он молился долго и истово, почти до утренней зари. Усыпавшие небосвод звёзды уже стали исчезать в бездонных небесных глубинах, когда измученный Гелианакс наконец лёг на скамью в тайном храме гелиополитов и забылся тревожным, полным кошмарных видений сном. Ему чудились плещущиеся на ветру кровавые полотнища, сквозь которые смотрели на него страшные, горящие глаза. И были они глазами юного Савмака.
ГЛАВА 6
Пантикапейский гипподром располагался на окраине города. Посыпанная известняковой крошкой дорога к нему полнилась празднично одетыми горожанами, не спеша, но всё равно с нетерпением, направлявшим свои стопы к огромной овальной чаше, построенной в прошлом десятилетии искусными плотниками и резчиками по дереву. Скамьи, окружавшие скаковое поле, были сделаны из липовых досок и покрыты горным воском. Они поднимались вверх на десять ярусов. Крепкий буковый помост поддерживала сложная конструкция из дубовых брусьев и столбов, по верхнему ободу чаши-гипподрома были установлены конные статуи и флагштоки; на них пестрели вымпелы с тамгами
[278] спартокидских аристократов, чьи лошади принимали участие в скачках. Западная, теневая сторона гипподрома предназначалась для знати и почётных гостей Пантикапея. Там же блистал золотым шитьём и балдахин царя, возле него стояли на страже в полном боевом облачении воины спиры. Несколько левее виднелась крытая галлерея с резными воротами, украшенными живыми цветами и разноцветными лентами. Она вела в конюшни, где благородных скакунов готовили к предстоящим состязаниям. В самом центре гипподрома возвышалась выкрашенная в яркие тона скена
[279], с примыкавшим к ней проскением
[280]. Его плоская деревянная крыша и должна была служить местом театрального действа, входившего в программу праздника.
Гипподром постепенно заполнялся. Уже прибыли и послы Понта, ради которых, собственно, и затеяли празднество, а резные с позолотой скамьи, предназначенные для царя и его приближённых, всё ещё пустовали. Впрочем, это обстоятельство не особенно волновало горожан, в основном людей состоятельных и понимающих толк в событиях подобного рода. Между скамьями сновали вольноотпущенники, предлагая охлаждённое вино и солёные ядрышки лесного ореха, и изнывающие от жары пантикапейцы не скупясь сыпали в их кошельки медь и серебро, чтобы вкусить божественного напитка и привести себя в состояние возвышенности, когда все житейские горечи, невзгоды и заботы кажутся совершенно несущественными и мелкими по сравнению с бурей страстей на театральных подмостках и на скаковом поле.
— Удивительно и невероятно! — воскликнул один из понтийцев, худощавый молодой мужчина, чьи волосы, тем не менее, уже тронула седина. — Может, я сплю, и всё это мне снится? Такое впечатление, что я вовсе не в Таврике, в этой дикой стране, где живут необразованные варвары-номады, а в благословенной и просвещённой Синопе. Прекрасные здания, храмы и этот гипподром…
— Не верь глазам своим, ибо они обманут, — философски заметил его приятель, лысый толстяк. — Я прислушиваюсь только к голосу чрева, мой друг. А он мне сейчас нашёптывает: не пей эту кислую дрянь, которую разносят босоногие слуги Бассарея
[281], иначе вместо услаждающего слух хорала
[282] будешь внимать журчанию воды в нужном месте, — он хитро подмигнул худощавому и, запустив руку за пазуху, достал небольшой бурдючок. — Лучше хлебни несколько глотков родосского, и твой дух немедленно воспарит на Олимп. А оттуда, как тебе известно, видно всё. И да рассеются твои сомнения: мы и впрямь в варварской стране, где коварные номады пьют вино из черепов своих врагов, а потомки гордых воителей-эллинов превратились в стяжателей и сутяг, коим плевать на заветы предков и на просвещение, ибо оно ни в коей мере не способствует обогащению.
— Откуда это у тебя? — с удивлением спросил худощавый, показывая на бурдючок.
