— Боже милостивый, вы бы лучше вообще не разговаривали, — поморщился Кожедубов-Брюммер. — И прекратите свои позорные хаотичные прыжки по галерее. Лично вы — последнее, что стоит обсуждать. Все и так ясно.
— Я же повторяю, мы во всем разберемся. Значит так… Я лично беру на себя ответственность за выяснение всех обстоятельств. Главное сейчас конструктивность… — Пан Вишцевский кашлянул и взмахнул рукой в воздухе. — Не разжигать панику и говорить по существу… Вот наша главная задача на данный момент. Кроме того, нам сейчас крайне важно определить четкую стратегию действий, чтобы в дальнейшем следовать плану, который будет официально утвержден всеми участниками событий, не отклоняясь от намеченного курса.
— А вы, почтенный Эрнест Львович, видать, к собеседованию в Государственную Думу готовитесь? — Профессор скрестил руки на груди. — Очень занимательно. Вот уже и основные фразы подучили.
— Ефим Иосифович, вы поняли, что папа хотел сказать… — Полина выглядела растерянной, но из последних сил старалась сохранить самообладание. — Нам нужно всем собраться и дать опровержение. Просто СМИ решили раздуть скандал, привлечь к себе внимание. Но нам нельзя поддаваться на провокацию. Важно не утратить рассудительность. Все аккуратно объясним, пообщаемся… И тогда они отстанут…
— Вы, голубушка, вправе сохранять все, что вашей душе угодно. Только от меня будет отдельное объяснение, потому как я не позволю, чтобы мое имя смешивали с грязью. Губить мою заслуженную репутацию… когда я более сорока лет работал на благо настоящего искусства… Кого… заслуженного профессора, доктора искусствоведения, автора восьмидесяти четырех научных статей, уважаемого человека… приписывать меня к подобным пакостям… уму непостижимо… Я согласился консультировать вас по старой дружбе, проявляя великодушие и человечность, чтобы потом получить нож в спину. Просто возмутительно… Вам всем должно быть стыдно… Позор какой… Дойти до организованной преступной группировки…
На этих словах пан Вишцевский взорвался:
— Это мы, что ли, преступная группировка? Ефим Иосифович, вы в своем уме?
Кожедубов-Брюммер приосанился и невозмутимо произнес:
— Если придерживаться фактов, то вы, Эрнест Львович, как разумный человек, должны сами сделать вывод, как именно это выглядит со стороны. В детали вы меня не посвящаете, да и я, если честно, не хочу иметь к этому никакого отношения. Но если прямо ответить на вопрос «имели ли место случаи порчи полотен неизвестными лицами?», могу с уверенностью подтвердить — да, имели. А вот что вы делали после этого — неведомо где проводили реставрацию, предлагали авторам компенсацию или заключали с ними договоры на определенных условиях, — одному Богу известно. Потому что я, к счастью, не имею к этому никакого отношения, вопреки тому, что в одной паршивой газетенке написали, а другие не менее паршивые газетенки перепечатали.
— Мы знаем, Ефим Иосифович, — Полина тяжело вздохнула. — Там все перевернули с ног на голову, но мы представим опровержение.
Долгое время молчавший Литтон подозрительно посмотрел на пана Вишцевского.
— Почему вы тогда не обратились в полицию? Мы ничего не знали об этом, когда обговаривали условия проведения выставки, то есть, если употреблять юридические термины, это является сокрытием важной информации.
— Великий… эпохальный момент… мой агент вспомнил юридические термины… — пафосно провозгласил Феликс.
— Я еще раз повторю — это были единичные случаи… Я спасал эту галерею год за годом… Чтобы она жила… Чтобы авторы могли поделиться своими мыслями со зрителями.
— Полностью соглашусь с нашим директором, — вставил профессор. — Потому что, судя по финансовым результатам, мы трепещем только чистыми и неиспорченными мотивами. Найти бы только авторов с мыслями получше, чтобы ими делиться стоило… Называйте это, как вашей душе угодно, на здоровье… но лично я всегда смотрю в корень. Спишите на дело вкуса…
— Нельзя туда смотреть… никогда… — Феня пристально посмотрел на профессора. — Это очень плохо…
— Куда смотреть? — Пан Вишцевский устало обтер лоб рукавом.
— В корень. Особенно, если важен вкус… или здоровое питание… Хорошего ничего не получится. Корень можно повредить… — Феня на секунду задумался. — Кстати, многие путают, где корень, а где корневище… Но смотреть в них нельзя в обоих случаях… И если кажется, что корневище более крепкое… но с ним тоже нельзя так… это плохо…
— Парфений, вы, как всегда, правы, — взбодрился Кожедубов-Брюммер, — у вас поистине точные замечания. Мне самому часто кажется, что из-за этого принципа «смотреть в корневище» я уже повредил все, что можно. Нужно давно уже было позволить себе немного свободы и перестать туда заглядывать.
— Это правда, — подтвердил Феня, — нужно перестать туда заглядывать…
— О чем вы говорите? — Феликс остановился на месте. — Какие, к чертовой матери, корни с корневищами? У меня исчезла картина! Полотно, в которое я вложил свою душу! Мое духовное возрождение покинуло меня из-за алчности неизвестного плебея! За этой стеной меня жаждет растерзать стая обезумевших репортеров. Мечтают распять меня на плесневелых обломках журналистского креста!
— Может быть, картина не исчезла? Она же висит на стене… — осторожно вставил Литтон.
— Ты что думаешь, что я не могу узнать свою картину? Да, она похожа.
— Но вчера ты этого не говорил…
— Вчера я не всматривался. Потому что у меня мыслительное цунами! Или я должен детально проверять каждое мое полотно с периодом в двадцать минут? И я даже представить себе не мог, что такое бывает! В серьезной галерее! Но! это не моя подпись! — Феликс возмущенно уперся пальцем в нижний угол холста. — Не моя подпись! И вообще… ты на моей стороне? Или уже присоединился к линчевателям?
— Это не его картина. — Феня внимательно всмотрелся в «Экзопулуса». — Я помню каждый миллиметр наизусть…
Макс за секунду подпрыгнул к стене и оттащил Феню подальше от полотен.
— Он просто очень хороший критик. С фотографической памятью… Знаете, такое редкое явление в наши дни… Можно сказать, уникальное… Многие ученые веками проводили исследования, и до сих пор не могут точно объяснить этот феномен… Таким прекрасным феноменом можно только восхищаться и любоваться… как на цветение сакуры… можно даже так и назвать… феномен цветущей сакуры… вот до того он прекрасен…
— Пожалуйста… Я уже ничего не понимаю… Почему здесь не его картина? — Сэр Фарнсуорт стоял напротив директора и отчаянно пытался сокрыть дикое желание просто исчезнуть из этого зала хотя бы минут на пятнадцать, перевести дух и, в идеале, выпить успокоительного. — Вы можете, наконец, пояснить причину? Тем более если вы не можете решить проблему самостоятельно…
— Я готов принять правду, какой бы суровой она ни оказалась! — Вставил Феликс. — Что бы ни случилось… мне нужно знать… нужно! Нужно знать!
— Прекратите немедленно истерику! — гаркнул Эрнест Львович. — Хотите правду? Вы все в этой комнате? Я вам ее скажу. Но и разбираться с ней все мы будем вместе. Сообща. Раз я настолько бездарно решаю остальные вопросы. Тогда пусть будь что будет. Да, Феликс. Это не ваше полотно. Это копия Елисея. Превосходная, к слову сказать. Мне жаль, что вам пришлось об этом узнать в таких обстоятельствах…
