Мария назначила новоявленного графа Морея своим лейтенантом, и вместе с Мортоном и графом Атоллом он вывел двухтысячный отряд из Абердина. Хантли закрепился на вершине холма в 15 милях от Корричи, но артиллерия Морея заставила его отступить в болотистую низменность, где он оказался запертым в ловушке. Два его сына попали в плен, и одного из них, сэра Джона, на следующий день казнили в Абердине.
Хантли также попал в плен, но его хватил удар прежде, чем войска королевы смогли привезти его на суд, он умер прямо в седле. Его тело забальзамировали и отправили в Абердин, где хранили до мая следующего года, когда над ним устроили посмертный суд в парламенте. Как сообщал клерк, «гроб поставили вертикально, как будто граф стоял на ногах». Хантли признали виновным в государственной измене, и владения его семьи были конфискованы.
За два дня до того, как Хантли объявили вне закона, Елизавета написала Марии письмо, оправдывая свое решение послать во Францию армию в помощь гугенотам. Это было личное, но не слишком складное письмо, полное вымученных метафор. Она утверждала, что «необходимость не подчиняется закону», что в случае опасности «у нас не остается выбора, кроме как защищать свои дома от уничтожения, когда дома соседей охвачены огнем», и что она будет вести себя так, чтобы ее деверь, юный Карл IX, «считал ее добрым соседом, который сохраняет, а не разрушает». Последний из аргументов был взят непосредственно из одной записки Сесила, где он утверждал, что соседствующие правители обязаны защищать друг друга, и особенно слабых, когда их государствам угрожает тирания.
Елизавета оправдывалась. Она хотела избежать разрыва с «сестрой», но прекрасно видела, что это невозможно. Перспектива раскола, если «старые искры будут раздуты этим новым пожаром», «терзала ее сердце». Тем не менее Елизавета воспользовалась известным риторическим приемом, чтобы сказать, до какой степени ей неприятно упоминать, — расписав в ярких подробностях, — о невинных жертвах, с такой жестокостью убитых католиками. Невозможно представить, писала она, что Мария так очарована своей родней, что способна игнорировать их ужасные преступления.
Мария восприняла письмо на удивление благосклонно — вероятно, не столько из-за содержания, сколько потому, что у английской королевы в этот момент была оспа, едва не убившая ее. «Я бы сказала больше, — написала в заключение Елизавета, — если бы не ужасная лихорадка, которая не выпускает меня из своих объятий».
Письмо пришло в день сражения при Корричи. Мария была так занята, что Рэндольф не имел возможности его передать и поэтому решил вернуться на следующий день. Он появился во время ужина. Королева потребовала письмо. «Посмотрим, — сказала она, — что Вы мне принесли!»
Рэндольф, знавший о содержании письма, колебался, но Мария настаивала. Читая послание, она не выказала никаких чувств. Лицо ее не дрогнуло. Затем она молча отложила письмо и «в радости» продолжила ужин, прерванный появлением посланника.
Позже она снова подозвала его к себе. «Я убеждена, мистер Рэндольф, что в следующем году мы направимся на юг, как теперь на север, и наше путешествие будет более легким и приятным, чем это». Она твердо решила, что встреча с Елизаветой должна состояться, и отказывалась думать о смысле письма как об окончательной отмене встречи.
Прежде чем лечь спать, Мария пригласила Рэндольфа к себе в спальню и тихо спросила: «Моя сестра больна?» Она указала на последнюю фразу письма, которое держала в руке, и Рэндольф объяснил, что английская королева выздоравливает после оспы. Мария искренне сочувствовала ей и вскоре написала письмо, в котором упоминала о том, как сама в детстве болела оспой
[20].
Но втайне она радовалась. Оспа нередко оказывалась смертельной. Если Елизавета умрет, Мария намеревалась предъявить свои права на английский престол. Хотя в самый разгар войны время для этого было неподходящим. Поэтому она сказала Рэндольфу, что решила соблюдать нейтралитет. Вне всякого сомнения, подчеркнула Мария, ее дядями руководило чувство долга. Но вмешиваться она не желает.
Марии пришлось скрывать свои чувства. Поэтому, когда Рэндольф, несмотря на данное самому себе обещание не говорить ничего «печального» о ее дядях, не удержался и парировал, что Елизавета вторглась во Францию с благочестивой целью и что Карл IX, когда станет старше и мудрее, поблагодарит ее за это, шотландская королева широко улыбнулась и сменила тему.
Почти сразу же после возвращения в Холирудский дворец после путешествия на северо-восток Мария заболела вирусной лихорадкой. Она провела в постели шесть дней, а после выздоровления ее настроение изменилось, став даже более воинственным. Лорд Джеймс и Мейтланд сообщили ей, что во время того, как Елизавета была больна оспой, в английском Тайном совете лишь один человек высказался в пользу Марии как наследницы престола.
Это было сильное оскорбление. Мейтланд видел опасность и предупредил Сесила, что война кардинально изменила ситуацию. Мария, сообщал он, была «растеряна», разрывалась между родственными связями и Англией. И чтобы обеспечить ее дружбу, нужны более надежные гарантии права престолонаследия, чем просто «любовь» Елизаветы. Вероисповедание Марии больше не может быть препятствием к этому, поскольку она явно защищала протестантов и избавилась от Хантли, лидера католической фракции.
Но Сесил не поддался на уговоры. Война во Франции складывалась для Англии неудачно — гугеноты были вынуждены отступить, и английские войска оказались запертыми в Гавре. Он напомнил Рэндольфу о «двух опасностях»: первая — сокрушительная победа католиков, которая «подвергнет нас здесь опасности из-за нашей религии»; вторая состояла в том, что Гизы «построят свои замки так высоко», что попытаются свергнуть саму Елизавету.
Это была старая песня, но, что удивительно, оценка Рэндольфа была прямо противоположной. Как ни сильна у королевы любовь к семье, сообщил он в ответном письме, «своих подданных она любит больше». Мария понимает, что «мир» с Англией ей нужен больше, чем «священник, бормочущий у алтаря». Мария, утверждал он, «не настолько привязана к своей мессе, что ради нее откажется от королевства». Сесил должен отбросить все сомнения. Не следует больше подозревать Марию, потому что «ее желание жить в мире никогда еще не было таким сильным, и никогда еще она так искренне не желала милости и доброй воли королевы, как теперь». «Вчера, — писал Рэндольф, — она говорила со мной и пожелала, чтобы я написал об этом».
Рэндольф не мог устоять перед обаянием Марии. Но на Сесила оно не действовало. Шотландская королева пышно отпраздновала Рождество 1562 г., но веселье было показным. Еще не окончились праздники, а она уже жаловалась, что два месяца не получала известий от Елизаветы.
В начале нового года Мейтланд писал Сесилу: «Сэр, я не могу не видеть какую-то загадку в том, что обмен письмами (которые были не слишком частыми как между двумя королевами, так и между нами, их министрами) прервался с Вашей стороны».
Полномасштабный кризис разразился после того, как Мария узнала, что Елизавета назначила заседание парламента на 11 января и что Сесил собирается провести закон, исключающий Марию из числа наследников престола. Новость пришла 5 января, когда Рэндольф предупредил, что Мейтланд пребывает в «сильном гневе». Он заверял Марию, что ничто не вызовет «ее неудовольствия», но напряжение усиливалось, и в конце января она слегла в постель на целых шесть дней.
