Недоверчиво, исподлобья поглядывая, она сгребла деньги брильянтово сверкающей лапкой и сползла с сиденья. Постояла минуточку, словно в нерешительности, потом вдруг резко задрала узенькое платьишко, да так, что стало ясно: эта девица предпочитает обходиться без нижнего белья. Вызывающе мелькнув блондинистым треугольничком, одернула подол – и ринулась прочь, то и дело оглядываясь. Может быть, надеялась, что Герман пустится вдогонку. Но он только головой покачал: блондинка-то натуральная, кто бы мог подумать! – и, дав газ, погнал внедорожник вперед. Через полминуты, не больше, он забыл и эту дуреху, и все ее причуды.
Мысли текли спокойно, холодно. Схема похищения Хингана выстраивалась в голове так четко, будто ее вычерчивал компьютер. Сердце билось ровно. Его не тревожили призраки, сознание не мутилось от близкого торжества свершающейся мести. Он думал о том, что предстояло, просто как о деле, о рядовой операции. Не выискивал никакого благорасположения небес в том факте, что подобрал буквально на дороге столь ценный источник информации – после месяца изнурительной слежки. Всякое терпение рано или поздно вознаграждается. Толцыте, так сказать, и отверзется! Вот и ему отверзлось. Конечно, повезло, что сегодня на дежурстве оказался именно он, Герман, а не один из Семенычей. Вряд ли эта болонка, которая готова лизать руку хозяина, даже когда ее бьют, разоткровенничалась бы с кем-то из них. Ну что же, тем лучше, что Герман оказался в нужное время в нужном месте.
Теперь взятие Хингана – вопрос двух-трех дней. Надо сегодня же послать Миху купить петард, щутих, фейерверков. Будильник не забыть: сделать часовой механизм для запуска этой пиротехнической забавы. Нет, лучше пусть съездит в магазин Никита, а Миха должен сколотить две легкие прочные лестницы.
Хотя нет. Герман сам отправится за покупками. Никита не выносит, когда Миха остается на даче без присмотра. Даже в присутствии Германа – все равно считается без присмотра. Для куркулеватого, хозяйственного сторожа новый жилец с его нелегкой «трудовой» биографией – бомж из бомжей, существо ненадежное и где-то опасное. А может, Никита Семенович просто ревнует хозяина, который вдруг так доверился этой странной личности, подобранной буквально на большой дороге?
– Это еще неизвестно, кто кого подобрал, – посмеивался Герман. – Скорее Миха меня, а не я его.
Конечно, в тот вечер он не доехал бы от Кирилла. Слишком многое навалилось… Лежал бы где-нибудь в кювете – а Хинган так и ходил бы по белу свету безнаказанно. И если вспоминать небеса, то Миху уж точно послали они. Тот оказался отличным шофером! Впрочем, он все делал отлично, всякая работа горела в его руках. Он был куда мастеровитее, проворнее Никиты Семеновича и даже хозяйственнее – по-своему, конечно. Уж на что Герман был поглощен своими мыслями, а и то не мог не заметить, что за неделю неустанных Михиных хлопот дача буквально преобразилась. Было починено севшее крыльцо, залатана крыша в баньке, перестали течь краны, дорожки оказались очищены ото льда… Тут Никита и забеспокоился. Возможно, ему показалось, что этот приблудный умелец намерен сжить его с тепленького местечка? Если бы Герман дал себе труд хоть ненадолго отвлечься от своего горя и идеи мести, целиком овладевшей его сознанием, он бы заметил, что тайная война между Семенычами не прекращалась ни на день, даже когда они бились в картишки, до которых были большие охотники оба. Однако он чуял только холодок в их отношениях – и этот холодок его вполне устраивал. Пусть лучше слегка сторонятся друг друга, чем сделаются собутыльниками. Ведь если начнут спиваться, придется их гнать в три шеи, а без помощников ему не обойтись.
Конечно, он мог бы нанять кого угодно и за любую цену, однако, во-первых, не хотел оставлять никаких следов, а во-вторых, предпочитал не иметь дела с оплаченной верностью. Все, что куплено, может быть и продано, а на всю жизнь молчание наемников не обеспечишь. Герман предпочитал помощников, чья преданность будет искренней, осознанной и сцементированной той же идеей отмщения, которая вела его самого.
В Никите Семеновиче он не сомневался ни на минуту. Все-таки Дашенька выросла на его глазах, и на его же глазах свершилась вся трагедия. Хоть эти самые глаза оставались теперь сухими, Герман не мог забыть тех первых слез…
– Ты, Гера, не считай, что я тут совсем уж чужой, – сказал Никита, когда понял, куда ветер дует. – Сколько раз сам думал, чтобы подстеречь Хингана на узенькой дорожке. Да к нему так просто не подберешься. А ты, я вижу, замыслил что-то, верно? Еще бы! Ты один в семье живой остался… Ну, так знай: я тебе во всем помощник. Прикрою хоть перед полицией, хоть перед чертом с рогами. Надо будет – своими руками эту тварь придушу и не поморщусь. Так что я с тобой.
Сдержанное признание сторожа, прямо сказать, прибавило Герману сил. На Кирилла ведь не было никакой надежды. Отца в это дело замешивать? Глупости. Он стал стариком, к тому же наполовину парализован. А такой союзник, как молчаливый Никита Семенович с этими его ухватистыми руками… Да он, если захочет, не просто шею свернет Хингану – надвое его разорвет!
Миха, конечно, послабже, похлипче. И, главное, он пьющий человек. Из-за того и бродяжничал, лишившись работы. Но Герман любил увязывать в жизни следствие с самыми вроде бы незначительными причинами, сопоставляя потом со всем этим результаты. Он не мог не сделать этого и сейчас, а значит, не мог не признать: если бы Миха не бомжевал, его вряд ли занесло бы тем вечером на Таганку. А стало быть… А стало быть, очень возможно, что сейчас Герман не гнал бы во Внуково, исполненный надежд, что его долгое и нетерпеливое ожидание увенчается наконец успехом!
И вдобавок он сделал все, что мог, лишь бы Миха больше не пил. В тот же самый первый день их знакомства – вернее наутро. Тогда Германа и самого било жесточайшее похмелье. Ночью его рвало, и Никита Семенович терпеливо ухаживал за ним, вынося тазы, отирая ледяное, вспотевшее лицо мокрым полотенцем. Миха суетился рядом, азартно крича:
– Ему похмелиться, похмелиться надо!
А Герман был слишком слаб и туп, чтобы ворочать языком и связно выражать мысли. Ему всего-то и нужно было – добраться до своих вещей, до баула, в котором лежал плоский черный чемоданчик с некоторыми снадобьями, привезенными из Африки. Но он лежал плашмя на постели, не в силах поднять голову, слушая, как Миха понимающе бормочет:
– Вот точно так же, ну в точности, и со мной было. Лежал, лежал… сутки, если не больше. Потом башку поднял – и все вспомнил. И вижу: лежу я не в постели, а в том самом сарае, который я сам же для стройматериалов поставил. Только, думаю, что за бред: а доски где? Вот тут штабеля стояли! А кирпич? Такой был темно-красный, импортный. Плиты паркетные: каждая в полиэтиленовой пленочке. И мешки с цементом, и краска, и лак… И станок распиловочный, главное! Вроде бы вчера все было – а сегодня нет!
– Покрали, что ли? – рассеянно обронил Никита Семенович, беря шершавыми пальцами запястье Германа и считая пульс. – Этакое богатство, кто же мимо пройдет, если плохо лежит?
Миха какое-то время молчал, потом как бы нехотя проронил:
– Если бы покрали, я бы первый в полицию побежал. А куда побежишь, когда вор – вон он, в лежку лежит? Я и есть он самый.
