– Коул, что ты пытаешься мне сказать?
– Это ты, – выдыхает он.
Его руки скользят по моему телу, а затем он прижимает меня к себе. Его тело словно камень, но плечи трясутся.
– Это ты, – прижимая губы к моему уху, шепчет он. – Ты Цзюнь Бэй.
Глава 43
Ослепляющие искры, как колючки проволоки, проносятся по моему разуму. Голос Коула эхом отдается в голове.
Ты Цзюнь Бэй.
– Нет, – отталкивая его, выплевываю я. – Ты хоть знаешь, как безумно это звучит? Я дочь Лаклана. Я видела свою ДНК.
– А что, если он изменил ее?
– Это просто невозможно. Это бы убило меня, это бы…
– А как ты объяснишь то, что произошло при расшифровке? – перебивает меня Коул. – Что случилось с твоими глазами? Разве ты не должна была умереть в том баке?
– Я не знаю. – Мой голос дрожит. – Но она была совершенно другим человеком, Коул. Это невозможно.
– Она кусала ногти, – говорит он. – У вас одинаковый рост, фигура. Она все время кодировала с Лакланом, используя голографический дисплей в лаборатории.
– Нет. – Я отступаю назад и потираю кулаками глаза. – Я не она. Я не могу быть ею. Я ходила в школу-интернат. И помню свое детство. У меня была комната, заполненная книгами, и я все время кодировала. Школа находилась в горах, в Канаде.
– Именно здесь мы сейчас и находимся. – Голос Коула срывается. – Разве ты не понимаешь? Именно так создаются ложные воспоминания – вы придумываете новую историю, сочетая ее с правдой, и рассказываете ее снова и снова, пока человек в нее не поверит. Они делали это со мной, со всеми нами. Как ты думаешь, почему я оставил эти шрамы? Они единственное, чему я могу верить.
– Мои воспоминания не ложные! – срываюсь я на Коула. Мне хочется ударить его, чтобы остановить эти нападки, которые словно гвозди вбиваются в мой череп. – Я помню, чем нас кормили, одежду, которую мы носили, чертово мыло, которым нам приходилось пользоваться.
Я застываю. Мыло. Резкая приторная ваниль, запах которой не раз попадался мне в последние дни. В чистящих салфетках, которые дал мне Коул в хижине. В «Мойке и обдуве» в «Хоумстэйке». В спортзале «Небес». Это дезинфицирующее средство «Картакса». А я всегда ненавидела этот запах.
– Ты тоже начинаешь понимать, – шепчет Коул. – Твои воспоминания нечеткие, не так ли? В них нет ничего конкретного, за что можно было бы ухватиться и сказать, что это реально происходило. Подумай о чем-то определенном. Как проходили твои дни рождения? Когда у тебя начались первые месячные?
– Не знаю, – говорю я. – Просто остановись, прекрати говорить это!
Его вопросы летят в меня словно стрелы. Я не помню свои дни рождения, но никогда и не придавала им большого значения, потому что, скорее всего, проводила их в своей комнате. Но первые месячные – другое дело, это физическое изменение. Я была бы заинтригована этим событием и наверняка бы взяла генкит, чтобы посмотреть на уровень гормонов в крови. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить тот день, когда это произошло.
Но ничего не получается. Нет вообще никаких воспоминаний.
Мое дыхание замирает, а затем ускоряется, отчего горло начинает гореть. Я открываю глаза и вижу, как Коул смотрит на меня, прикрыв рот рукой. Он тянется ко мне, а я, спотыкаясь, отступаю к джипу, чтобы вытащить свой рюкзак. Потом переворачиваю его вверх дном и трясу, пока папки «Проекта Заратустра» не вываливаются на землю. Опустившись на колени, я хватаю папку Цзюнь Бэй. Ее глаза смотрят на меня, когда я переворачиваю ее черно-белую фотографию.
Вспышки боли, словно фейерверки, пронзают основание черепа.
Цзюнь Бэй. Девушка, которую я видела на дороге. Маленькая, покрытая шрамами, свирепая. Безумный гений, способный на убийство и влюбленный в Коула.
Я моргаю и вижу ее зеленые глаза в зеркале. Заплаканные. Испуганные. И на мгновение это кажется мне невероятно реальным, но я тут же отбрасываю эту мысль прочь. Я – не она. Я – Катарина. У меня папина кожа, его лицо, руки, гены, вписанные в каждую клетку моего тела. Я видела свою ДНК, секвенировала ее и заметила бы какие-то изменения…
Вот только это не так.
У меня не было гипергенеза, но я не понимала этого. Папа заставил меня бояться прикасаться к своей панели. Я перелистываю документы в папке, убирая ее фото, и читаю заметки, которые папа оставил на отчете: «Быстрое внедрение. Обновление всего тела. Клеточные аномалии».
Я яростно переворачиваю листы, пока не натыкаюсь на одну из записей, которая останавливает меня: «Цзюнь Бэй чистый холст, ожидающий, пока на нем что-то нарисуют. Сейчас она просто ребенок, но может стать шедевром».
– О нет, – выдыхаю я, раскачиваясь на коленях. – Нет, этого не может быть. Он мой отец…
– Тогда почему ты помнишь лабораторию?
Коул опускается рядом со мной на колени, удерживая в руках папку.
Нет, я ошиблась. Это скетчбук. Его рисунки.
Пульсация в черепе превращается в огненный шторм, когда Коул открывает блокнот и начинает переворачивать страницы, листая рисунки. И каждый из них пронзает меня словно пуля. Эти глаза. Эта улыбка. Дорожки слез на ее щеках.
– Нет, – задыхаясь, выдавливаю я. – Прекрати, пожалуйста…
Плечи Коула напрягаются, его глаза застилают слезы.
– Это ты, это должна быть ты. Когда я впервые увидел тебя, у меня перехватило дыхание, – он едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик. – Я любил тебя все это время.
Стена в моем сознании с ревом разлетается на куски.
Ярко-зеленые глаза, черные волосы, падающие на лицо. Бледная кожа, костяшки в синяках, а в зеркале лицо незнакомки. Я чувствую ее слезы и ярость, ощущаю, как руки вращают модели ДНК в воздухе, решая головоломки в дальнем углу белой лаборатории. Меня держали там столько, сколько я себя помню. Я вижу решетки и бетонные клетки. Скальпели и брызги собственной крови из артерий.
И вижу Коула.
Он еще такой ребенок. Я вижу, как он улыбается, смеется, кричит. Постоянно перевязанный и избитый. Память об улыбке Коула пронзает меня словно удар молнии, сметая со своего пути боль и замешательство, раскалывая стены в моем сознании.
Он мой друг и доверенное лицо. Моя родственная душа и защитник. Я девушка по имени Цзюнь Бэй и влюблена в Коула.
Эта истина взрывается внутри, потрескивает на коже. И мои воспоминания о школе-интернате рассыпаются в прах.
– Коул, – смаргивая слезы, выдыхаю я. – Коул, я вспомнила.
Он тут же обнимает меня и прижимает к своей груди.
– Это ты, – шепчет он, и его голос дрожит от слез. Его губы прижимаются к моей щеке, а руки подрагивают, когда он запускает их в мои волосы. – Это ты, это ты.
С губ срывается крик, когда тысячи игл боли впиваются в ноющее тело, которое не принадлежит мне, которое было изменено и превращено в чье-то чужое. Слезы текут из глаз, принадлежащих незнакомке, руки и ноги, губы и зубы, все это не мое, измененное, оскверненное.
