— Что же?
Бородатый определённо был если и не заинтересован, то озадачен и этим спокойным видом русского, и его речью, тоже не выдававшей никакого смятения. Видя твёрдость своего предводителя, сохраняли невозмутимость и его дружинники, хотя едва ли это им легко давалось.
Услыхав последний вопрос Водяного, Садко вдруг улыбнулся, а его улыбка обычно всегда располагала к нему собеседника, кто бы тот ни был. Трудно сказать, подействовала ли она и на «Морского царя», но он явно заинтересовался. Даже подошёл ближе к купцу, пристально вглядываясь в него своими светлыми, почти белёсыми глазами.
— Когда бушевала буря, разразилась гроза, и молнии сверкали вокруг нашей ладьи, в глубинах вод мы с товарищами видели дев морских. — Голос Садко был всё так же ровен. — Никогда прежде не доводилось никому из нас глядеть на русалок. Признаюсь, мы и в этот раз не совсем их рассмотрели. Но от бывалых мореплавателей доводилось мне слышать, что русалки тоже умеют подниматься из глубин морских и дивно поют, чем даже суда сбивают с пути. Говорят, из-за них и кораблекрушения случаются. И я вот подумал: они же, наверное, и тебя, твоё величество, услаждают своим пением. Не может быть, чтобы ты его не любил. Прав ли я?
— Прав! — Теперь в голосе Водяного звучало уже откровенное самодовольство. — Нет звуков более дивных, чем голоса дев морских!
— А вот и неправда! — воскликнул Садко. — Не слыхал я, что правда, то правда, как они поют, зато знаю, что есть музыка, с которой мало что сравнится. Вот эта.
С этими словами купец поднял с земли и показал Водяному свои гусли. Устраиваясь на ночлег, он принёс их из ладьи и положил рядом с собой, как делал нередко, — они были ему слишком дороги.
Вид незнакомого, ни на что не похожего предмета, казалось, озадачил «Морского царя». Он даже пропустил мимо ушей очевидную дерзость, которую позволил себе его пленник. Водяной протянул руку, чтобы взяться за гусли, но Садко, резко накинув на шею ремешок, развернул самогудки в сторону.
— Нельзя их неумелой рукой трогать, они обидеться могут и играть не станут. А если хочешь послушать, так я сыграю тебе. И спеть могу, может, даже и не хуже твоих дев морских. Только повели, чтоб слуги твои свои рогатины опустили и в нас не целились. Обещаю тебе, что и мои ребятушки супротив вас оружия не поднимут. Ну так что? Играть ли?
Водяной махнул рукой, и трезубцы его молчаливых подданных опустились, коснувшись остриями камней. Кажется, рыбоглазые тоже испытывали любопытство, по крайней мере некоторые их них подались вперёд и неотрывно смотрели на купца.
— Играй! — пробулькал «Морской царь». — Если и впрямь хорошо сыграешь и споёшь, помилую, отпущу. Но смотри же: не развеселишь меня, не порадуешь, я тотчас велю и тебя, и всех твоих...
— Стой! — уже совсем дерзко прервал его Садко. — Говорил же, не стоит грозить нам. Мы ж вам не грозим. Если доволен не будешь, добро: твори над нами, что пожелаешь. А сейчас — слушай.
«Господи, помоги!» — подумал про себя купец.
Он развернул гусли, приладил, как надо, на груди и провёл пальцами по струнам. Они отозвались, как обычно, сперва робко, будто спрашивая, точно ли он хочет их песни. Потом звук вырос, окреп, и гусли расплескались нежной и прозрачной мелодией, ослепительно светлой среди бархатно-чёрной ночи. Мелодия ширилась, взлетала всё выше, сильнее и сильнее отражаясь от высоты скал, делаясь стремительной и быстрой и вдруг будто сникая, переходя в тоскующий перезвон, удаляясь и снова наплывая и разрастаясь.
Садко видел, как изменились при этих звуках бесцветное лицо Водяного и ещё более блеклые и тупые лица его слуг. На них читалось теперь не просто изумление, но настоящее потрясение — никогда никто из них не слыхал в своей жизни ничего подобного. «Что это? Что?!!» — вопрошали их рыбьи глаза, и казалось даже, что в них появляется некое подобие слёз.
Музыка действовала на этих странных людей (или не людей?), словно пение дудочки на большую змею, которую несколько лет назад Садко Елизарович видел в Царьграде на огромном, богатом торжище. Кто и что только туда не привозил! А худой, словно щепка, и тёмный лицом иноземец, прибывший откуда-то с Востока, притащил высокий кувшин, поставил перед собой, уселся, скрестив ноги, на расстеленную циновку, откинул крышечку с высокого горла кувшина и, достав из-за пазухи дудку (чем-то она напоминала русский рожок), принялся играть. Грустная, монотонная мелодия всё время повторялась, в ней не было играющего разнообразия, которого всегда ждёшь от рожка, а тем более от гуслей. Но в ответ на эти звуки из кувшина показалась и наполовину высунулась, поднимаясь всё выше и выше, огромная змея с широкими крыльями вокруг узкой головы. Народ кругом испуганно ахнул, но темнолицый продолжал играть, и змея принялась танцевать, изгибаясь в воздухе длинным блестящим, как металл, телом, раскачиваясь и свиваясь то в одно, то в два кольца. Этот поразительный танец продолжался до тех пор, пока заклинатель не стал играть тише, ещё монотоннее, при этом слегка постукивая по кувшину концом тростниковой палочки. Наг (кто-то сказал русскому купцу, что так зовут этих змей) ещё покачался над кувшином туда-сюда, потом нырнул внутрь и исчез. Люди зашумели, на циновку, с которой поднялся заклинатель, посыпались монеты, а человек, только что заставивший танцевать для всей толпы огромную смертоносную гадину, спокойно приладил крышечку на горло кувшина, собрал заработанное и ушёл.
Да, похоже, что с народом «Морского царя» и с самим «царём» происходило сейчас нечто очень похожее. Гусли заворожили их, заставили на время забыть обо всём, что их ещё недавно занимало. Они уже и не смотрели в сторону Садковой дружины и таращили свои рыбьи глаза на него одного.
А он, поиграв вдоволь, решил использовать главное оружие и запел, присоединив свой сильный и яркий голос с волшебному пению кленовых самогудок.
Ой, об чём вы, гусли-гусельки, распелися?
Ой, об чём, среброструнные, разрыдалися?
А поём мы о лихом добром молодце,
А рыдаем о его горькой судьбинушке!
Ой, да любил добрый молодец красну девицу,
Ой, да пришёл к ней на двор да посватался,
Попросил он руки своей любушки,
Чтобы жить с ней вдвоём да в согласии.
А его со двора гонят слуги взашей:
Ты куда ж без казны да без имения?
Ты куда ж это лезешь свататься?
Не тебе владеть нашей девицей!
Ничего не сказал добрый молодец,
Во седло вскочил, на лихого коня,
Во дружину нанялся княжескую,
На войну вслед за князем отправился.
Эту песню некогда пела Садко его матушка, пела без всяких гуслей, просто так. У неё и голоса-то особого не было (и в кого только у сына такой?), но получалось на диво нежно, прекрасно и грустно. Конечно, как почти во всякой такой песне, её герой в конце концов погибал, оставив свою любушку безутешной.
