— Куда же мы плывём?! — выдохнул Садко. — Нам не туда плыть надо!
— Они заманивают нас! — в ухо ему проговорил сидевший рядом Герхард. — Боюсь, люди не смогут сейчас сосредоточиться на молитве, все устали, никто не спал. А эти голоса затуманивают сознание. Чувствуешь?
— Чувствую. Просто силы теряю. И в голове мрак какой-то. Что делать, а?
Германец вдруг с силой хлопнул купца по плечу.
— У тебя ведь есть против них оружие, Садко! Именно у тебя. Перепой их. Давай, берись за гусли!
Купец даже вздрогнул от неожиданности. А ведь и правда! Как же он позабыл-то? Ведь сам же слыхал или читал где-то сказку, в которой рассказывалось, как можно справиться с русалочьим пением.
Он вздохнул всей грудью, выплывая из одолевающего его дурмана, нашарил рядом гусли, вскинул их на грудь.
— Ну, ведьмищи озёрные, поглядим же, кто из нас лучше поёт!
Знакомый звон серебряных струн, разнёсшийся над светлеющей гладью озера, заставил дружинников очнуться. Они словно стали выныривать из мутного сна, поглотившего и уже почти погасившего их сознание. Когда же зазвучал голос Садко, в этот раз ещё более сильный и красивый, все вновь схватились за вёсла, которые успели побросать. Лука крутым движением руля стал разворачивать ладью в прежнем направлении.
— Ой, о чём грустишь ты, добрый молодец?
Ой, о чём, о чём ты призадумался?
Что повесил буйну ты головушку,
А в очах таишь слёзы горькие?
Не о красной ли горюешь девице?
Не о доброй ли своей красавице?
Не боишься ли ты, добрый молодец,
Что любовь её не крепка была?
— Не боюсь я того, други верные,
Что забудет меня красна девица,
Крепко верю я во любовь её
Да в святое её обещание!
Будет ждать меня красна девица,
Будет ждать меня душа-невестушка,
Не сменяет на другого молодца,
Не стряхнёт перстенёк с белой рученьки.
— Что ж тогда ты, молодец, кручинишься?
Не тоскуешь ли о доброй матушке?
Не она ль тебя ласкала-нянчила?
Не она ль тебя, милый, вырастила?
Может, думаешь, что умрёт она,
Не дождётся сыночка из дальних стран?
Что не встретит тебя, не возрадуется,
На пороге с тобой не обнимется?
— Не боюсь я того, други верные!
Не стара ещё моя матушка!
Ждёт-пождёт она, дожидается,
За сынка ежедневно молится!
Садко пел, и ею великолепный голос, разносясь над широченным пространством Нево-озера, постепенно занимал это пространство, подчинял его, заслоняя и подавляя сладкие звуки русалочьих рулад. Вот уже и вовсе не стало слышно их пения. Или, может, они умолкли, поняв, что их чаровство уже не действует, и сами желая послушать неведомого им прекрасного певца. А Садко пел, не отрывая пальцев от звенящих струн и чувствуя, что и он, и его товарищи вновь свободны — никто уже не мог приказать им плыть туда, куда они плыть не хотели...
— Так о чём же печаль твоя, молодец?
Отчего ж ты, друг, закручинился?
Что же может тревожить молодца,
Коли ждут тебе твои близкие?
— А печаль моя, други верные,
Не о милой моей красной девице,
Не о доброй моей родной матушке,
Не о братьях моих со сестрицами.
Но печаль моя о родном краю,
О Руси моей, милой родине!
Всех родных она мне ненагляднее,
Всех любимей и всех желаннее!
Как вернусь я из странствия дальнего,
Как увижу вновь мою родину,
Так кручина моя и растает вся,
Так и слёзы мои все повысохнут!
На востоке рассвет провёл алую полосу, отчеркнув гладь воды от серого марева ещё невидимого небесного свода. Потом полоса стала расширяться, зарево разрасталось, и темнота небесного свода отступила, утекла на запад, а потом пропала вовсе, вернув небу радостную утреннюю голубизну.
Одновременно с наступлением утра проснулся ветер, волны заколыхались, заплескались, играя гребешками пены. Ранее недвижные паруса ладей наполнились, круто выгнулись и напряглись. Гребцы облегчённо вздохнули — ветер толкал их суда туда, куда им и нужно было плыть, можно больше не напрягать руки, даже на время вовсе опустить вёсла. Золотой драккар всё так же покорно следовал на привязи за первой ладьёй, не мешая её ходу.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Садок Елизарович облегчённо перекрестился, снял с шеи гусли и вновь возвысил голос, стараясь, чтобы его услыхали и на другой ладье:
— Отдыхаем! По пять человек на каждом судне несут караул, рулевых меняем. Герхард, смени Луку у руля. Антипа! Эй, Антипа, ты слышишь меня? Или тебе только русалок слушать нравится? Становись там, у себя, на руль! Остальным спать!
Сам он тоже лёг на дно ладьи, на сложенные стопкой мешки, расположившись прямо на корме. Закрыл глаза, пытаясь задремать, но усталость и пережитое напряжение были слишком велики. Сон не шёл к нему.
— Я бы тоже после такого не заснул!
Это сказал Герхард, и Садко, открыв глаза, увидал прямо над собой его обрисованную восходящим солнцем фигуру. Германец стоял, одной рукой опираясь на кормовой выступ, другую свободно положив на рулевое весло. Когда ему довелось управлять ладьёй в первый раз, он так ещё не мог — ухватился за руль обеими руками. А теперь вот свободно, почти привычно направлял ход ладьи, следя за парусом и лишь время от времени сверяя направление с солнцем.
— Хотелось бы, чтобы это испытание оказалось последним на пути к Киеву, — произнёс Садко, понижая голос, ведь кто-то всё же спит. Даже наверняка многие спят — на некоторых волнение действует в обратную сторону: стоит расслабиться, лечь, как тут же и засыпаешь.
— Плыть до Киева нам почти месяц! — Голос германца выдал вполне объяснимые сомнения. — И если даже уймутся стражи нибелунгов, то мало ли кто нам ещё может встретиться? Я бы не надеялся на очень лёгкий путь.
— Ничего! — Купец привстал на локте и улыбнулся, щурясь на солнце. — С тобой, как я погляжу, не страшны ни нечистая сила, ни, уверен, целая сотня разбойников. Сколько с нами всего уже приключилось, и всё было бы во много раз хуже, не будь тебя с нами. Приплывём в Киев, поблагодарю князя за то, что послал тебя в это путешествие.
