– Рано ещё о том говорить…
– Уж не приехал ли он в гардском посольстве, сестра? – весело осведомился Харальд. – Мало я удивлюсь, если они ещё и колдуна привезли, чтобы вернее настоять на своём, беседуя с конунгом!
Он зашёл пожелать Гуннхильд доброй ночи, но не сдержал молодого любопытства и задержался послушать.
Друмба покраснела:
– Он воин. У него меч, к которому никогда не посмел бы прикоснуться колдун. И он не с гарда-конунгом, он сам по себе.
Харальд спросил:
– Это он тебе рассказал?
Друмба обычно обращалась с сыном конунга как с несмышлёным меньшим братишкой, и Харальд не мог упустить случая немного подразнить её. Девушка покраснела ещё сильнее и ответила не без вызова:
– Да, это он так сказал, и я не вижу причин не верить ему.
– Следовало бы тебе, – проговорил Харальд назидательно, – давно уже выбрать возлюбленного из числа наших молодцев. Тогда ты понимала бы в мужчинах и остереглась бы верить всякому слову неведомого бродяги…
– Ты хочешь сказать, – сощурилась Друмба, – что хирдманны конунга скоро приучили бы меня к лживости женовидных мужей?..
Гуннхильд ощутила досаду младшей подруги.
– Насмешки – плохая плата за откровенность, – сказала она. – Не сердись на моего родича, Друмба. Он тоже любит тебя и вовсе не хочет, чтобы с тобой приключилось недоброе… А мы с Хрольвом, как вы оба знаете, вместе росли, и ему было не скучно гулять со мной по лугам и по берегу, хотя я не очень-то годилась для игр. А потом он стал юношей, и однажды его привезли из похода еле живого, с обломком стрелы, торчавшим в груди, у самого сердца. Лекарь на корабле боялся трогать стрелу, потому что рана была глубокая, и вместе с наконечником могла выйти наружу душа. Люди говорили, стрелок целился в конунга, но Хрольв успел заметить, как он спускал тетиву. «Если парень выживет, я назову его ярлом», – сказал мой отец. А я вдруг поняла, что без Хрольва для меня не будет вокруг совсем ничего, кроме темноты. Я пришла туда, где его положили в доме, и сказала ему об этом…
– А он? – тихо спросила Друмба.
– Была самая середина ночи, и все кругом спали. Хрольв выслушал меня и велел размотать повязку у него на груди. Я сделала, как он попросил, и он взял стрелу пальцами и выдернул её вон. Он не закричал, но я поняла, что он сделал, и закричала вместо него. Все думали, что он умирает, но Хрольв выздоровел. – Гуннхильд улыбнулась дорогим для неё воспоминаниям. – К осени он вошёл в полную силу и попросил меня у конунга себе в жёны. Мой отец согласился на свадьбу и назвал его ярлом. Хрольв был тогда не старше тебя, Харальд. А мне было всего семнадцать зим. Теперь никто из вас, поди, не поверит, что когда-то и я была молодой?..
Когда Гуннхильд притихла подле уже спавшего мужа, а Харальд ушёл проверить, как дела у недавно ощенившейся суки – Друмба вновь вытащила старый костяной гребень. Долго рассматривала узор – клубки извитых, хватающих друг друга чудовищ, – а потом, на что-то решившись, провела гребнем по волосам. И даже прикрыла глаза: пусть ничто не отвлечёт её, если спутник поколений провидиц и ей надумает пошептать на ушко.
Она ждала довольно долго, но её так и не посетило никакое видение. Только длинные, чисто промытые волосы потрескивали, струясь между гладкими костяными зубцами. Это потрескивание вдруг навеяло Друмбе мысль об огне. О жарком и жадном огне, скользящем по корабельной палубе в поисках людских тел…
Девушка нахмурилась, спрятала гребень в чехол и убрала его в шкатулку. Ей больше нравилось представлять себе широкие плечи одноглазого венда и впервые в жизни думать о том, действительно ли так приятно будет положить на них руки. От таких мыслей что-то непривычно и сладко сжималось внутри. Друмба долго сидела в сгущавшихся сумерках, мечтая и улыбаясь собственным размышлениям.
Несколько дней после этого посланники гардаконунга отдыхали от путешествия через море, пировали, забавлялись схватками свирепых коней и ждали ответа от Рагнара Лодброка. Старый вождь не спешил. Он советовался со своими людьми, рассылал гонцов по всему острову – звать народ на большой тинг – и подолгу беседовал с боярами Твердиславом и Сувором, расспрашивая о Гардарики.
На особом поле неподалёку от крепости, испокон века отведённом для тинга, начали вырастать кожаные и шерстяные палатки. Каждая большая селундская семья прислала на тинг по несколько человек, и они ставили себе временные жилища на тех же местах, где в своё время останавливались их деды и прадеды. До тинга оставалось ещё время, но люди не скучали. Обновляли старые знакомства, заводили новые, торговали, сговаривались о свадьбах…
Накануне дня, когда Рагнар Кожаные Штаны собирался говорить с людьми о замирении с конунгом Альдейгьюборга, устроили большую охоту. Недалеко от Роскильде был хороший сосновый лес, изобильный всяческой дичью. Задолго до рассвета вышли туда загонщики с колотушками – гнать зверьё на охотников. А когда взошло солнце, из крепости двинулись верхом на конях хозяева и знатные гости.
Хрольвов длинноногий пёс, задорно гавкая, скакал у копыт жеребца. Атласно-серую шею пса украшал плетёный ремень с серебряными узорными бляшками. Ярл неторопливо привставал на рыси и уже совсем по-дружески, не опасаясь обидеть, подсмеивался над боярином Сувором:
– Почему ты взял своего пса на седло? Шуба у него волчья, но по всему получается, что он изнежен, как кошка…
Сувор отвечал столь же беззлобно:
– Посмотрим, Рулав, что ты скажешь на ловле, когда твой голенастый высунет язык от усталости, а мой по-прежнему будет весел и свеж.
Хрольв посмотрел на настороженного мохнатого зверя, лежавшего поперёк холки коня, прикинул, что весил тот явно не меньше взрослого человека, и отшутился:
– Если только не получится так, что твой скакун свалится замертво, ещё не добравшись до леса…
Позади них, на некотором удалении, нахохлившись, трясся в седле Замятня Тужирич. Если бы кто наблюдал за ним в течение всех этих дней, проведённых в Роскильде, этот кто-то мог бы заметить, что Замятня вечер от вечера становился всё раздражительней и мрачней. Однако он и так никогда приветливым нравом не отличался, да и присматриваться к нему ни у кого желания не возникало. Младший боярин, ведающий охранной ватагой, – эка невидаль!
Никого не должно было бы удивить и то, что Замятня глаз не сводил с Рагнара конунга и боярина Твердислава, ехавших впереди. Не след именитым гостям опасаться предательства, когда они под защитой такого вождя, как Рагнар Кожаные Штаны, – а и кметю, отряжённому привезти их назад, всё равно не до сна. Это тоже всякому понятно, кто хоть немного подумает.
Пегий конь Замятни шарахнулся в сторону, вздумав испугаться птахи, взвившейся из куста. Боярин стиснул колени и так рванул повод, что пегий задрожал и присел на задние ноги. Понял – лучше впредь не играть, не то шкуру назад на конюшню целой не донесёшь…
Мохнатый Волчок смирно лежал под надёжной хозяйской рукой, упершись лапами боярину в сапоги. Лишь карие глаза блестели под светлыми кустиками бровей, да влажный нос трудился без устали, вбирая запахи незнакомого леса. Волчок был по нраву похож на самого боярина Сувора, такой же хмуро-невозмутимый, нескорый на веселье и гнев. Дигральди, наоборот, дурачился, как щенок. Едва подъехали к опушке – с гавканьем кинулся за полевой мышью и притворился, будто не слыхал летевшего вслед хозяйского свиста.
