Друмба ждала, что станет делать незнакомец, но он никакой враждебности не проявлял. Девушка присмотрелась: это был рослый и крепкий мужчина, одетый так, как принято было у вендов. Вся его одежда казалась потрёпанной и потёртой, а половину лица скрывала плотная кожаная повязка, промокшая у переносицы. Друмба заметила край длинного рубца, тянувшегося из-под повязки на подбородок, и поняла: человек прятал уродство.
Он вдруг сказал ей:
Стройной ели злата
[2]
—
Видели то люди —
На заре не спится,
Гордой, под мехами.
Меч она подъемлет —
Серебром украшен
Черен рыбы шлемов
[3]
—
И спешит на берег…
Девушка настолько не ожидала от него ничего подобного, что некоторое время просто молчала. Потом убрала за ухо попавшую в глаза прядь и, усмехнувшись, ответила:
– А у тебя для вендского оборванца язык неплохо подвешен.
Мужчина не остался в долгу:
– Не сильно ты ошиблась, назвав меня вендом, но в остальном, что ты сказала, правды немного. И как получилось, что ты служишь жене Хрольва ярла, но твоя хозяйка до сих пор не вразумила тебя учтивой беседе?
– Я служу вещей Гуннхильд не ради учтивых бесед, а ради того, чтобы никто неучтивый не посмел к ней приблизиться. И не сын служанки станет меня поучать, как с кем следует разговаривать!
Одноглазый не спеша завёл правую руку за плечо:
– Может, и у меня сыщется друг, который не откажется за меня замолвить словечко…
Друмба с невольным любопытством следила за его действиями… Она была опытна и проворна с мечом, но следующее движение мужчина совершил с такой быстротой, что она его почти не увидела. Только вспышку солнечного света, спустя миг обернувшуюся стальным клинком длиннее вытянутой руки. У Друмбы у самой был очень неплохой меч, но такого, как этот, она никогда ещё не видала. По всему лезвию от кончика до рукояти тянулись многократно повторённые клубки, гроздья и пряди буро-серебряного узора. Кузнец, сотворивший этот меч, выковал его уж точно не из сплетения металлических прутьев, как тот, что принадлежал Друмбе.
А вот рукоять у него была почти ничем не украшена – так, обычное серебро. Пока в ножнах, и не догадаешься о драгоценном клинке. Да и ножны – за спиной, скрытые под мешковатым плащом…
Человек, владеющий подобным оружием, сразу начинает казаться куда более значительным, чем без него. Опять-таки и сыном служанки называть его более не хотелось. Друмбе было достаточно посмотреть на то, как он выхватил меч, чтобы понять: перед нею воин, и равных ему найдётся немного. Ну и что с того, что он небогато одет, а из-под повязки выползает на челюсть уродливый шрам. Важно то, что повторить такой вот замах Друмба, например, не сумела бы. И мало кому из тех, кого она знала, это удалось бы. Разве что Рагнару в молодости. А из нынешних – Хрольву. Она отчётливо сознавала: первым и единственным своим движением венд мог запросто смахнуть ей голову, если бы захотел. Но ведь не захотел. Воительница заставила себя побороть ревность, вползшую в сердце. Не гордись, что силён, – встретишь более сильного. Она медленно подняла меч и негромко звякнула остриём по острию. При желании это можно было истолковать как вызов. А можно было и не истолковывать. Она сказала:
– Он у тебя ещё и комок шерсти, плывущей по воде, режет небось, как меч Гнев, что когда-то выковал себе Си́гурд?
Одноглазый неожиданно улыбнулся:
– Да где же я тебе здесь непряденой шерсти найду?..
Если Друмба ещё понимала что-нибудь в людях, улыбался он редко. Кожа на лице не складывалась привычными морщинками, а та его часть, что пряталась под куском ткани, должно быть, не шевелилась вообще. Поддавшись невольному побуждению, девушка выдернула у себя несколько волосков и бросила в воду:
– Покажешь, на что он способен?
Венд шагнул к краю берега и опустил кончик меча в мелкие волны, где колебались над светлым песком длинные золотистые нити. Спустя некоторое время и он, и Друмба стали смеяться. Здесь не было течения, а еле заметный прибой никак не хотел нести спутанную прядку на блестящее остриё – знай бросал мимо. Наконец одноглазый вынул меч из воды и отряхнул с него капли:
– Смотри.
Ухоженное лезвие легко сбривало волоски на запястье. Друмба отметила про себя, что запястье было жилистое и широкое. В бою и в работе не скоро устаёт такая рука.
– Твой друг в самом деле неплохо за тебя постоял, – сказала девушка. – Я рада буду проводить тебя в дом Хрольва ярла и посадить среди гостей, тем более что у нас сейчас живут такие же венды, как ты. Как зовут тебя люди?
Одноглазый спрятал меч в ножны, неведомо как попав лезвием в устье, укрытое под плащом на спине.
– Люди нашли, что я страшен лицом. Они прозвали меня Страхиней.
Друмба неплохо понимала по-вендски. Ей подумалось, что имя подходило ему, и не только из-за уродства. А он продолжал:
– Спасибо, что позвала меня в гости, но я обогреюсь у твоего очага как-нибудь в другой раз. Мало любви между мною и теми, кто гостит сегодня у конунга.
Девушка насторожилась:
– Уж не мстить ли ты собираешься тем, кто живёт здесь под нашей защитой?
Страхиня покачал головой:
– Нет, я здесь не за местью. Я странствую, куда несёт меня ветер, ибо ни один вождь не рад кормить меня подолгу. Немногим я мил, когда кончается поход и начинаются праздники и пиры.
– У нас, – хмыкнула Друмба, – больше склонны считать, что шрамы для воина лучшее украшение. Подожди, пока уедут обидевшие тебя, и приходи послужить ярлу. Если ты в самом деле храбр, Хрольв подарит тебе самоцвет не хуже того, что сам носит на рукояти меча.
– Вот как?.. – проговорил Страхиня, помедлив. – Я смотрю, не ниже всех ты сидишь за столом у ярла и его почтенной жены. А не расскажешь ли ты мне ещё про своего вождя и про то, как вернее заслужить его благосклонность?
Боярин Сувор Несмеянович в датских домах бывал множество раз. И мирным гостем, когда князь Рюрик посещал дружественных вождей. И едва ли не чаще – во время немирий, когда отмщались старые обиды и наживались новые. Он видел, как в вихре пламени и чёрного дыма рушились такие же толстые земляные кровли, погребая мёртвых – и с ними живых, кто оставался внутри. Пока Сувор был молод и душа в нём не ороговела, его всякий раз посещало – а вот строили люди, для достатка и любви строили, не для вражеского поругания… Потом жизнь набила мозолей, заматерел, былую жалостливость порастратил.
Сегодняшний пир удался потише вчерашнего. Оно и понятно. Вчера просто веселились, знакомились, славили прибывшее посольство. Не принято у датчан сразу заводить речи о деле, не почитают это пристойным. Раньше, говорят, могли по месяцу и более жить в гостях, присматриваясь, позволяя заветным речам вылежаться, созреть. О покупке коровы сговаривались, как на всю жизнь, так корова та потом за троих и доилась. Теперь не то, ныне времена настали нетерпеливые, да и народ измельчал. Стыд подумать – великое посольство, присланное сразу двоими князьями, уже на второй день заговорило о том, с чем ехало через море.
