Но Рюрик и Вадим вернулись каждый к своему войску:
– Сече не быть.
– Как не быть?.. – окружили своего князя новогородцы. – А за Твердислава Радонежича расплатиться? За всех, кого Рюриковичи вот у этих кострищ убивали, а потом ещё и мёртвых незнамо куда уносили, хоронили неведомо как?..
– Не Рюриковичи их сгубили, – отвечал батюшка князь. – Не с ними будем расплачиваться.
– А кто же?..
– Болдыревы вурдалаки болотные. Зря мы Сувора в непотребстве винили, чист он. Открылась истина наконец…
– Скажи слово, княже! Леса пожжём, болота шеломами вычерпаем, а не жить боле разбойникам!..
– Послан уже за их головами храбрый Замятня Тужирич с малой дружиной. Нашёл он разбойное логово в самой крепи болотной и бился долго и тяжко… Корабль отстоял, на котором они Суворовичей мёртвых прятали, вину возвести чтоб. Вон он, корабль тот, поодаль стоит… Ватагу разбойную Тужирич без остатка всю положил. Датского княжича оборонил, самого боярина Сувора и детей боярских, вурдалаками взятых: молодого Искру Твердятича и Крапиву Суворовну. Да только сам себя и дружину верную не сберёг… Князь ладожский Рюрик, сюда уже идя, на место его сечи попал. Одного Болдыря живого среди мёртвых нашёл, в полон взял…
– Какой же казнью разбойника лютого нам жизни лишить?..
– А возжигать станут погребальный корабль, ему голову срубят и мёртвым под ноги бросят.
Утро следующего дня удалось прозрачным и синим.
Ещё до света опытные мореходы положили на берег катки. Навалились и в последний раз вывели на сушу тяжёлый датский корабль. А потом щедро обкладывали его хворостом, чтобы мокрое разбухшее дерево легче принимало огонь.
Всё исполнялось по замыслу двоих князей, по их слову, произнесённому накануне. Одному лишь человеку до того слова и замысла уже не было дела. Умер ночью верный Рюриков боярин Сувор Несмеяныч. На руках у любимой дочери умер, у Крапивы Суворовны. И люди рассказывали, будто перед смертью он попросил позвать князя. И когда тот пришёл, старый воин сказал ему:
– Долго я служил тебе, господине. А теперь не могу.
И вот что удивительно – кое-кто утверждал, будто сказал боярин вовсе не «не могу», а иное и страшное: «не хочу». Но такие разговоры скоро утихли, потому что у Сувора Несмеяныча язык отсох бы скорей, чем в самом деле повернулся подобное произнести, и все это знали.
Теперь боярин лежал там, где и было ему по праву самое место: во главе своих отроков, на носу корабля. А Болдыря вели к смертной лодье два хмурых кметя-варяга.
Он шёл сам, глядя на рассветное солнце. Шёл, держась прямо и твёрдо, хоть рана под повязкой горела лютым огнём, стирая тёмный загар с обветренного лица. Мимо новогородцев и ладожан, которых, что правду таить, в былое времечко изрядно побили-пощипали его разгульные молодцы. Мимо тесно прижавшихся друг к дружке Крапивы Суворовны, Искры Твердятича (вот уж зря встал, этак ведь и за батюшкой недолго следом отправиться…) и датского княжича с его хромоножкой-ведуньей. Большой пёс, жмущийся к чьим-то коленям… Четыре белых лица, четыре пары вопрошающих глаз… не поминайте лихом, счастливо вам за морем у княжича погостить… Страхини среди них не было, и только об этом Болдырь, пожалуй, и сожалел.
…Мимо двоих князей, стоявших бок о бок. Тут Болдырь то ли запнулся, то ли чуть промедлил… и некоторым, смотревшим на него уж слишком внимательно, показалось, будто он хотел плюнуть под ноги двоим государям… Не плюнул. Усмехнулся. Дальше пошёл.
А когда он поднялся по короткому всходу и соступил на палубу корабля, он посмотрел на север и долго не отводил глаз от чего-то, видимого только ему. За то, что он даст себя оболгать, ему была обещана княжеская награда. Милавушку невозбранно отпустят, куда она сама пожелает. Он сказал, что хочет увидеть, как она уезжает. Ему обещали и это.
Он улыбнулся ей вслед, а потом повернулся к двоим гридням, державшим наготове мечи, и улыбка стала горькой и страшной.
На колени перед ними он так и не встал.
А когда пламя поглотило мёртвые тела и корабль и над погребальным костром развеялся дым, было замечено, что Мутная начала отступать с затопленных берегов. Что-то наконец сдвинулось в мире и вновь пошло своим чередом. И уже рокотали вдали, обретая прежнюю мощь голоса, окутанные радугами пороги.
А потом был вечер совсем другого дня. И песчаная коса на оконечности лесистого острова в устье реки Нюйи, там, где она широко разливается, раскрывая объятия морю. Харальд шёл по влажному песку, оставляя цепочку глубоких следов, и крепко сжимал в своей руке ладошку Кудельки. Гуннхильд не взяла с собой старинный костяной гребень, наследие ушедших провидиц. Знала, верно, что долго без дела лежать ему не придётся…
«И ты не пошёл и не рассказал людям, что у вас приключилось с моим воспитателем Хрольвом?..»
«Нет. Не пошёл».
«Ты был ранен и плохо понимал, что творишь …»
«Я был ранен. Но не так тяжело, чтобы не понимать».
«Тех, кто скрывается от мести, у нас называют нидингами и хоронят между сушей и морем, в дармовой земле …»
«Мне нет дела до законов твоей страны, Рагнарссон. И до того, как меня у вас назовут».
«Из-за тебя умерла моя сестра, венд, и Друмба взошла за ней на костёр. Ты помнишь её, Ингар?»
«Лучше, чем тебе кажется, Рагнарссон. Но взамен тех, кто погиб, я вновь дал тебе пророчицу, воительницу и побратима. Тебе этого мало?»
Лейла-Смага семенила за Харальдом, зябко кутаясь в широкий меховой плащ. Сын конунга выкупил её, оставшуюся без хозяина; она ехала с ним домой, ибо дурной сон завершался.
А позади медленно шла Крапива Суворовна, и меч при бедре плохо вязался с длинной рубахой и скорбной, белым по белому браной прошвой понёвы. Мохнатый Волчок привычно бежал у ноги. Дочь боярская вела в поводу сразу двух лошадей. Серый жеребец гордился и выступал бережным шагом, неся жестоко израненного Крапивиного суженого, Искру Твердятича…
Страхини с ними не было, но не думала и не помнила о нём одна Лейла. Да и то потому, что ни разу не видала его.
Они уходили всё дальше от варяжской боевой лодьи, доставившей их сюда через Нево-море и полноводное Устье. А впереди, на самой оконечности острова, лежали тёмные корабли Рагнара Лодброка. Селундцы пришли забрать Харальда и его друзей, спасённых оберегом Страхини.
А дальше пролёг неприветливый горизонт, обложенный штормовыми тучами, грозный, сулящий неведомо что.
Уже шёл навстречу сыну сам конунг, когда далеко-далеко в море Харальду померещился парус… У Рагнарссона было отменное зрение, но всё-таки не столь острое, как у его побратима, и он не мог с уверенностью сказать, был этот парус на самом деле или только привиделся. И если так, то не его ли ему предстояло весь остаток дней высматривать впереди?..
