Нет, не один я. И нас даже не двое! Выстрелил еще раз.
Слева жахнула пушка. Жива еще наша оборона!..
Как я оказался в этом окопе? Меня оставили при фронтовом отделе. А его начальник Буранов, въедливый и вдумчивый, привык все щупать руками. У него была в целом здравая идея — чтобы поддерживать порядок в войсках, мы должны знать, что творится на передовой. Понять, что на душе у солдата, на которого прут немцы. Что думает командир.
Вот и отправились мы вчетвером, во главе с комиссаром госбезопасности, прямиком на передовую. Сто тридцатый стрелковый полк истекал кровью, держа оборону. И подоспели мы как раз тогда, когда немцы начали новую атаку. Были массированные артподготовка и авианалет. И теперь я в окопе. Интересно, сам Буранов жив?
А, некогда думать. Из лесочка выкатил немецкий танк и попер прямо на наш окоп.
Ну и что делать? Мой пулеметчик, заслышав угрожающий моторный рев, снова скрючился на дне окопа, и никакая сила не могла его заставить шагнуть навстречу стальному чудовищу.
Танки. Что я знал о борьбе с ними? Что их можно остановить противотанковой миной, бутылкой с горючей смесью — коктейлем Молотова, если попасть в смотровую щель или моторный отсек. И связкой противопехотных гранат. У меня минута до того времени, как танк проедет по мне. И несколько связок тех самых гранат.
Собрался я, как перед прыжком в ледяную воду. И шагнул из окопа. Навстречу стальной махине.
Сорвал кольцо на одной гранате — остальные сдетонируют. Бросил под гусеницы. И повалился на влажную осеннюю землю, расставшись мысленно с жизнью.
Грохот. Когда я открыл глаза, то увидел, что танк замер — у него сползла гусеница. Как слон он начал водить хоботом своей пушки. Ухнул пушечный выстрел, но как-то невпопад.
Дополз я до окопа и повалился в него.
Получилось! Душа запела торжествующей струной. Не было у меня теперь страха смерти — он растворился с первыми раскатами канонады, уступив место ожесточению и неизбежному фатализму боя. Не было боли в поврежденных барабанных перепонках. А было ликование — я ранил это чудовище. Не добил, но остановил его неумолимый ход.
Потом была опять канонада. Я стрелял. Перемещался в траншеях. И опять стрелял. А потом все кончилось — немцы отступили!..
Покачиваясь, я доложил начальнику особого отдела фронта:
— Держал оборону. Повредил один немецкий танк. Нанесен урон живой силе противника.
— Молодец! — похлопал меня по плечу Буранов. — Хорошо держался!.. Понял, что такое эта война?
— В общих чертах.
— Теперь ясно, откуда паника и предательство?
— От страха.
— Страх. Это не то слово. Это ужас, который парализует трусов. А смелых заставляет действовать четко и разумно.
Вскоре выяснилось, что мы потеряли оперативника. Перед гибелью тот поджег зажигалкой немецкий танк. Так они и успокоились рядом — почерневшая стальная махина и изломанное человеческое тело.
Буранов горько вздохнул:
— Эх, Саша. Геройски жил, геройски погиб. На Халхин-Голе пули его не достали, а здесь нашли.
После этого боя я понял главное, почему в Особом отделе вечная нехватка кадров. Да, так долго не протянуть. Ну и ладно. Такая наша судьба…
В рабочий ритм я вошел моментально. Вспомнились чекистские премудрости шестнадцатилетней давности. И учился я на лету. Вскоре на своем опыте прочувствовал, что такое молниеносные вербовки и получение информации из источников в полевых условиях. Как провести заградительные мероприятия. И вообще, что такое фронтовая чекистская работа.
Я двигался по обстреливаемым траншеям. Трясся на «газике» Особого отдела и попутных машинах по порядкам отступающих войск, над которыми висел черный призрак окружения.
Четвертого ноября ударили морозы. Земля замерзла, что дало возможность вязнущей в грязи немецкой бронетехнике поползти вперед, делом подтверждая тезис, что идет война моторов.
Наши войска продолжили отступать к Москве, попадали в котлы, рассеивались. Но и немцы несли тяжелейшие потери — силы их тоже были не бесконечны. Их хорошо потрепали под Мценском и под Тулой, которую они так и не смогли взять.
В те дни одни наши воины являли образцы невиданного героизма и стойкости. Другие проявляли малодушие, отступали, а то и просто драпали. Главная задача, которая ставилась перед нами: предотвращать оставление позиций без приказа и неорганизованное бегство — самый страшный бич с начала этой войны.
— При прорыве обороны противником и вынужденном отходе оперработник обязан предотвратить панику, бегство, разброд, — твердил нам наш начальник Буранов. — Он имеет право лишь на организованный отход в боевых порядках. В любом случае он должен показывать личный пример мужества и стойкости. Армейский чекист в критический момент боя должен заменить выбывшего из строя командира, не говоря уже о политруке.
Вот мы и заменяли.
Немцы знали цену нерешительности и сомнениям противника, всячески давя на этот фактор. Разбрасывали листовки с пропусками созревшим для плена красноармейцам, орали в мегафоны на передовой: «Русский солдат, убивай комиссаров и сдавайся, тебе будет предоставлена горячая еда и теплая одежда». Многие потерявшие надежду наши бойцы уже не верили, что измотанная в боях Красная армия сможет сдержать поступь несокрушимого вермахта. И шли в плен.
Сдавались добровольно и рядовые, и полковники. Все это было…
Я прибыл на передовую линию, только что пережившую авианалет. Красноармейцы сбились в кучу, совсем не опасаясь фашистских пуль. А немцы и не стреляли — ждали.
Какой-то ушлый, похожий на амбарную крысу сержант орал:
— О нас забыли! Где командиры? Где наши танки и авиация? Нет ничего! Бери, братва, немецкие листовки — вон, есть у меня. И белый флаг. Немец не обидит простого солдата!
Эта рота осталась без командиров. Комиссар роты лежал неподалеку с дыркой в спине. Это его не фашист подстрелил, а свои.
Сержант так самозабвенно пел, что не заметил меня с тремя автоматчиками особого батальона военной контрразведки фронта.
А у людей уже руки тянулись за этими листовками. И глаза очумелые — массовый психоз.
— А мне листовочку, — сказал я.
И увидел, как изменилось лицо сержанта. Он указал на меня пальцем и что-то хотел проорать. А вокруг — несколько десятков вооруженных бойцов, кто-то деморализован, кто-то уже созрел для предательства.
— Комиссарская сволочь! — наконец выкрикнул сержант. — На убой нас!
Тут я ему и засадил из ТТ в грудь. А потом добил. Мои бойцы стояли с автоматами на изготовку, готовые стрелять в своих. В своих, которые едва не стали чужими.
— Так будет с каждым фашистским пособником! — крикнул я. — Есть желающие оспорить?
