Не знаю, были ли в истории примеры такого самоотверженного героизма. Люди бросались под танки с голыми руками, и те пробуксовывали на раздавленных телах. Бойцы забыли и о заградотрядах, и об угрозе расстрела на месте оставивших свои позиции. Они просто окончательно решили для себя, что нет силы, которая выбьет их живыми с последнего перед Москвой рубежа.
А еще мы учились воевать. Наконец командиры начали ощущать ткань войны, внятно распоряжаться ресурсами, умело выстраивать оборону, работать засадами и ловушками, в которых гибнет хваленая немецкая бронетехника.
Начало контрнаступления 5 декабря было объявлено днем победы над фашистами под Москвой. И у нашего народа душа будто встала на место. Теперь мы были уверены, что произошел перелом, и отныне погоним немца до Берлина.
Две гигантские силы на короткое время ослабили напор, переводя дыхание и зализывая раны. Но мы продолжали отжимать немецкие войска от столицы. В некоторых местах установилась стабильная линия обороны. Однако иллюзий никто не питал. Германец был слишком силен и не настроен отступать.
Справили мы Новый 1942 год узким коллективом Особого отдела. У нас теперь был новый начальник — старший майор госбезопасности Алексей Еремин. Неплохой руководитель, с пониманием и богатым чекистским опытом, но своего предшественника комиссара ГБ Буранова, погибшего под Тулой, заменить он не мог. Жалко, хороший Буранов был мужик — суровый, но беззаветно преданный Родине и отважный до полной потери чувства самосохранения. Иногда надо сдавать назад, но он этого не знал…
Заместитель начальника отдела где-то добыл бутылку армянского пятизвездочного коньяка. И пригубив казавшийся сказочным напиток из алюминиевой кружки, я вдруг подумал, что на фронте нахожусь лишь два с половиной месяца. А казалось, прошла целая жизнь. То, что было до этого, блекло в памяти, отступало.
5 января на совещании начальник отдела подвел итоги оперативно-служебной деятельности. Они были неожиданно внушительными.
«По итогам агентурно-оперативной работы, проведенной особыми органами фронта, по состоянию на 1 января 1942 г. выявлено и разоблачено 129 шпионов, завербованных немецко-фашистской разведкой». Но главное, мы удержали армию на позициях…
Начинавшийся 1942 год был труден. Но уже не было погружения в безнадежность. И война для нас становилась привычной. Казалось, вне ее жизнь невозможна.
Война. Романтикам она представляется как некое величественное действие — штыковые атаки под аккомпанемент орудийной канонады, пулеметные очереди, рукопашные схватки, красивая смерть, отважная жизнь, кровь в висках стучит, запах пороха бьет по ноздрям. Геройство и трусость. Боевой кураж и паника. Черное и белое. Мир крайностей.
Да и память потом оставляет именно такие моменты, когда решается — жить или умереть. Ну а на деле по большей части война — это переходы, переезды, марши по пыльным дорогам. Холод, жара, пыль и снег бесконечных дорог. Привычная смертельная затянутость окопов. И ожидание того самого мига, когда взорвется выстрелами все вокруг, и опять встанет проклятый вопрос войны — жить или умереть.
Ну, а для особиста война — это в основном бумаги, которых пропасть — докладные, агентурные записки. И разговоры. По количеству разговоров особист перещеголяет иного политработника. Главное оружие для особиста — бойкий язык и умение слушать. И опять бумаги. И опять марши, перелеты, переезды на полуторках и «газиках».
В середине января я отправился на позиции танковой дивизии, успешно закрепившейся в ста километрах на северо-западе от Москвы.
В небольшом городке Дувалово в старинном особнячке, до войны принадлежавшем районному отделу торговли, располагались дивизионные Особый отдел, прокуратура и трибунал. Там в некоторых кабинетах еще висели плакаты из иной жизни: «Мы против хмурого лица, мы за улыбку продавца», графики выполнения планов, наставления по гражданской обороне.
Начальник Особого отдела дивизии встретил меня в своем тесном кабинете. Он был для своей должности молод — меньше тридцати, но уже измотан непосильной военной работой. И как-то растерян. Начал жаловаться:
— В глазах рябит. Проверки, проверки. Ничего упустить нельзя. А они толпами прут. Окруженцы, беженцы. Фильтры забиты… И глаза честные у всех. Как вражью морду опознать? Вон, троих взяли. Все такие правильные. А может, душа у них темная?
— На деталях ловить надо, — туманно посоветовал я.
— Легко сказать. Вон трое у меня сейчас, с немецкой каторги, говорят, бежали. И так складно о своих мытарствах рассказывают. Эвакуироваться не успели, хотели в партизаны податься. Тут их и взяли немцы. Сумели ночью убежать.
— Объективно подтверждается?
— Подтверждается. Ночью немцы запускали осветительные ракеты, открывали огонь — вроде по ним. У одного в шапке дыра от пули, у другого ватник продырявлен и на спине царапина. Куда их теперь? В тыл, на проверку?
— Давай посмотрим на них, — предложил я.
И вот перед нами на табурете расположился худой, лет сорока, мужчина, понурый и грязный. Держится, впрочем, вполне уверенно. Бодро рассказывает, как бедствовал на оккупированной территории. Как немцы заставляли руками траншеи рыть. Отвечает на вопросы разумно. Не юлит, но и не наглеет. В общем, советский человек, сбежавший от гитлеровцев, — сомнений никаких.
Допросили мы второго задержанного — парня лет двадцати пяти. Тот нервничал, всхлипывал, когда вспоминал про каторгу. Противоречий в их показаниях не наблюдалось.
Когда парня увели, начальник Особого отдела сказал:
— Похоже, можно верить. В тыл — а там военкомат и действующая армия.
— Подожди, — произнес я задумчиво.
И тут у меня возникла четкая уверенность:
— А знаешь. Врут они все!
— Почему?
— Смотри, месяц на каторге. Земляные работы. Укрепления рыли. Землю пальцами копали.
— Ну так истощены, замызганы, как и положено.
— Ты откуда сам, товарищ лейтенант?
— Преподаватель марксистско-ленинской философии из Политеха. По партийной путевке в Особый отдел.
— То есть руками мало работал. Трещины должны быть на коже. Раны. А у них просто ручки запачканы. Не работали они этими руками, уверяю тебя.
— И что делать? Как доказывать?
— А очень просто.
Эх, вспомнились былые подвиги на ниве борьбы с бандитизмом. Я и предложил:
— Рассади-ка их в коридорчике, и пусть конвой глаз с них не спускает. Поставь еще пару человек. А то ребята могут оказаться буйные.
Сказано — сделано.
Опять привели на допрос самого старшего. Тот вздыхает — мол, чего еще, все уже сказано! Я его в лоб и спрашиваю:
— Какая цель заброски?
— Какой заброски? — очень искренне выразил недоумение мужчина.
— Не надо юлить, товарищ, или как там вас за линией фронта зовут. Господин? Какой ты каторжанин? Грязью измазался, думаешь, за лишенца сойдешь? Нет, родной. Не сойдешь… Будем признаваться или ваньку валять?
