В июле была первая бомбежка Москвы, и в небе повисли аэростаты противовоздушной обороны. На крышах дежурили добровольцы, туша падающие с фашистских самолетов зажигалки. Город поблек и потускнел, когда золотые купола храмов замазали черной краской, чтобы они не служили ориентиром для немецких пилотов. На улицах стало много военных. А в военкоматы стояли длинные очереди. Появились карточки на хлеб и крупу. Сначала будто нехотя, медленно, но все быстрее и быстрее город переходил на военные рельсы.
С давних времен неизменный признак войны в России — из магазинов сметают спички, мыло, керосин. А покупатели в тщетном ожидании товара толкутся у бакалейных магазинов в очередях по сто человек. Вот и у нашего бакалейного — постоянно толпа. Люди там обсуждают положение на фронтах, горячатся. Эти очереди стали своеобразным клубом, где можно унять свои страхи, набраться друг у друга уверенности в завтрашнем дне или вместе со всеми погрузиться в отчаяние.
Я остановился, вслушиваясь в спор, который заходил вообще не в ту степь.
— Наш человек так, пыль под ногами! — кричал хромой. — Солдатика или танк немецкий задавит, или комиссар в спину стрельнет за то, что тот погибать не хочет. Фронт — это верная погибель. И здесь погибель! Немец придет — нас жалеть не будет. Бежать надо!
— Да куда бежать? — слышались встревоженные голоса. — А квартира? А работа?
— Вот и будет тебе работа на Адольфа!
— Да уж лучше под Адольфом, чем с голоду сдохнуть или на фронте! — послышался из толпы звонкий мужской голос.
Ропот рос. Народ волновался.
— Тогда судьбинушку свою принять, — кивнул хромой. — Голову склонить. И ждать, когда Кремль с Берлином разберутся, кто из них важнее.
А люди стоят, уши развесили, внимают! Ну а что — война выводит психику людей из состояния равновесия. Страсти и чувства зашкаливают. Одни одержимы сладостно-мазохистским интересом к эпохальным событиям, других парализует ужас. Третьи бьются в слабоумном задоре — мол, одним махом семерых побивахом. Но у большинства на душе огромная тяжесть и осознание, что груз войны нести им — простому народу.
Эмоции на таких «митингах» вспыхивают легко, как сухой валежник. И я сам не исключение. Когда хромой начал талдычить о Кремле, для которого народ пушечное мясо, тут на меня нахлынула ярость. Это наша народная власть во главе с товарищем Сталиным у него просто Кремль?! А тогда в Кремле что сегодня коммунисты, что вчера цари — одно и то же? Вот же подлая морда!
— Это что же ты, прихвостень фашистский, сдаться нам предлагаешь? — выступил я вперед.
Хромой оглядел меня маленькими и злыми глазенками с ног до головы:
— Проходи, дядя, если неинтересно.
— Человек с фронта, — послышалось из толпы. — Раненый. Увечный навсегда.
— Ах, раненый! И призываешь под фашиста лечь? Тебя в голову ранили, а не в ногу, потрох сучий! — Страшная усталость, перемешанная с яростью, заварили в моей крови взрывной коктейль. И я шагнул вперед.
Хромой отпрянул и заорал:
— Вот, народ, наши начальнички-то! С портфелем! В галстуке!
Портфель у меня и правда был — обычно он набит тетрадями учеников, а сейчас разными документами. И одет я тоже аккуратно — в костюм и галстук. Школьный учитель всегда обязан являть собой образец опрятности и хорошего вкуса. Ну да, по виду чистый начальник.
— Чем больше народа русского в окопах танк германский гусеницами закопает, тем ему лучше! — не унимался хромой.
Тут черти меня толкнули — и ударил я его со всей дури. В последний момент чуть придержал удар, чтобы не прибить ненароком — рука у меня сильно тяжелая.
Хромой оказался верток и почти успел увернуться — вскользь ему прилетело. Но все равно хватило — отлетел шага на три и плюхнулся на мостовую. Головой трясет, пытается резкость в глазах вернуть.
И тут галдеж, крики:
— Убивают! Милиция!
Ну как обычно в таких случаях — ничего нового.
Шагнул я к поверженному противнику. Самообладание вернулось, и теперь я понимал, что негодяя нужно скрутить и сдать на руки ближайшему милиционеру или военному патрулю.
И тут на меня будто холодом повеяло. Краем глаза засек сбоку движение. Еще не понял, что происходит, но уже резко ступил на шаг вперед.
Почти успел… И тут в боку взорвалась страшная боль.
— Бежим! — послышался мужской голос. — Этого краснопузого я уложил!
Я осел на асфальт, шипя от боли. Хотя в тот момент не в ней было главное. Хуже всего, что я не задержал хромого.
Зазвучал в ушах отчаянный женский крик:
— Зарезали!!!
Глава 3
Подавленное состояние было в камере у всех.
— Выпустят. Мы им понадобимся, — убеждал сам себя Велислав — карманник из Бердичева.
— Ты понадобишься? — усмехался Старый Амадей. — Им не щипачи, а автоматчики нужны.
— Ну, так освою. Автомат не сложнее чужого кармана будет.
— Нет, братцы, — как-то обреченно сказал Курган. — Мы им не нужны. Им нужен их проклятый порядок. И они нас положат…
В подтверждение его слов во дворе послышались крики и прозвучала автоматная очередь.
«Моя пуля… Когда будет моя пуля?» — вращалось в голове Кургана.
Немцы пугали его до дрожи в коленках и пустоты в животе. Страшно было, как никогда ранее. Немецкая жестокая, нечеловеческая система порядка — куда до нее советскому ГУЛАГу, тоже не шибко доброму порой! У немца все механически, а с машиной не договоришься.
— Мои последние дни, — прошептал ему Старый Амадей.
— Да ты чего говоришь-то?!
— Чую, не выкарабкаюсь. Они же сказали — жиды и большевики под откос.
— А кто знает, что ты из евреев?
— Они узнают. Продаст кто-нибудь. Свою жалкую жизнь выкупая.
— Да не бойся. Ты и не такое, наверное, в жизни переживал.
— Переживал и пережил. А тут не переживу. — И старый вор-медвежатник, специалист по сейфам и железным ящикам, как-то внимательно, будто пытаясь просверлить насквозь, посмотрел на Кургана.
— Не бойся. Главное, не наделать глупостей, — беззаботно бросил Курган.
Полночи он не спал. Тревожно и напряженно думал, просчитывая свои перспективы. Надо что-то предпринимать. Если бы он по жизни расслаблялся, то и самой жизни у него уже не было бы. Но в нужный момент он всегда совершал нужный поступок. Вот и сейчас — дело осталось за поступком.
Под утро он заколотил в дверь камеры, требуя коменданта. Сокамерники с подозрением и изумлением смотрели на него.
— Ты что делаешь, пес?! — воскликнул Амадей, которого обожгла неожиданная догадка.
— Надо. Очень надо! — пробормотал, как пьяный, Курган.
