Селяне относились к забавам заезжего студента настороженно. Мол, неча детей смущать, пускай в поле работают, а образование до добра не доводит. Отец же мой всегда отличался мудростью и утверждал, что для человека знания — это крылья. Нужно только решить самому, хочешь ли ты летать. А если хочешь, то тебя не удержать. А по поводу марксистского учения только пожимал плечами:
— Бог создал людей неравными, дабы их испытывать. А испытания дает, чтобы дух закалять. Не нужны ему всеобщее равенство и рай на Земле. Да и душонка черная всегда себе захочет больше получить, чем у других, сколько ей не дай… Но как Господь рассудит — постановит рай на Земле, значит, будет нам рай. Только, думаю, ни я, ни ты до этого не доживем…
Благодаря сельскому батюшке и студенту Николеньке приемная комиссия признала мои знания вполне пригодными для обучения на годичных курсах учителей. Я их и закончил. Потом поработал пару лет в глубинке сельским учителем, едва не был убит кулаками. Переведен в Москву. Там уже и доучивался, и не где-то, а на физическом факультете МГУ.
— А знаешь, еще один момент. — Я отхлебнул из алюминиевой кружки заваренный водителем Вересова крепкий чай с ароматными травами. — В Гражданскую нам много чего пришлось делать — быть жестким и даже жестоким. В лайковых перчатках продразверстку не проводят и с бандами не борются. И лежат у меня гири на совести.
— Иначе нельзя было, — отрезал Вересов, нахмурившись.
— А я иначе и не поступил бы никогда. Города голодали, хлеб крестьяне-единоличники прятали, спекуляция процветала, банды свирепствовали. Все это было. Время диктовало жестокие правила. А мы — только его заложники. Но душа устала. Хотелось сбросить тяжесть злобы и ожесточения, которую взвалила на наши плечи война. А еще… Вспомни, как мы были одержимы светлым будущим, которое несли на клинках сабель. А у меня крепло понимание — будущее не столько в боях, сколько в новых людях. В детях, которых нам предстоит воспитать.
— Но от войны не деться никуда. Враг и внутренний, и внешний сам по себе не уйдет — его выпроваживают.
— Вот именно. Война опять нашла меня.
— Вот за что всегда тебя любил — это за велеречивость. Умеешь ты, учитель, говорить, так что прослезиться хочется и обнять тебя. Но сейчас не до сантиментов. Пора тебе к серьезным делам приступать.
— А я занимался несерьезными?
— Все дела серьезные. Но смотри, какая наблюдается у нас катавасия. Миллионы красноармейцев попали в плен еще в первые месяцы боев. Из военнопленных сегодня абвер массово вербует агентуру. Тысячи шпионов проходят подготовку в разведшколах, забрасываются или готовы к заброске в нашу прифронтовую зону и глубокий тыл. Это целая армия, диверсиями и разведкой готовая принести нам немало бед. И надо бить в сердцевину. Работать по разведшколам.
— Как?
— Абвер взял на вооружение идею массовости. Опасно это для нас? Несомненно. Однако есть другая сторона медали. Массовая заброска агентов требует массовой подготовки. Это раньше шпиона готовили индивидуально, никто его не видел и не знал, кроме кураторов. А большая разведшкола — это все друг у друга на виду. Те, кого мы поймали, уже дают информацию о своих однокашниках. А еще мы начали засылать туда своих людей.
— Слышал об этом.
У нас проводили несколько мероприятий по переходу агентов к противнику с целью их подставки под вербовку абвером.
— Эти школы растут как грибы мухоморы на оккупированной территории — в Прибалтике, Белоруссии, Пскове. В этих котлах из трусости и предательства варится яд, который они впрыскивают в вены нашего государства.
— Кто из нас поэт? — хмыкнул я.
— Все мы поэты. Ну вот и поможешь мне в этом деле поэму написать для абвера. Знаю я одного хорошего парня. Племянника заместителя наркома путей сообщения.
— Большая величина.
— Думаю, немцы с тобой согласятся… Поехали, присмотримся к человеку.
Глава 10
— У тебя больше нет ни имени, ни фамилии, — сказал майор Вебер Кургану на прощание. — Отныне ты агент Ящер.
При зачислении в разведшколу каждому слушателю присваивалась кличка. Называть свою настоящую фамилию и расспрашивать об этом других категорически запрещалось.
Новоиспеченный агент абвера Ящер на три недели оказался в проверочно-подготовительном лагере в Латвии. Нечто среднее между тюрьмой и военным лагерем. Ни секунды свободной. Постоянная накачка о благости национал-социалистической идеологии — как жиды и плутократы довели мир до последней черты, и только цивилизационная миссия Германии не дает миру скатиться в эпоху варварства. Еще был краткий курс введения в методы разведывательной и контрразведывательной работы. На плацу — строевая подготовка до седьмого пота. Потом общая военная подготовка. И проверки, проверки, проверки. Курган, сам мастер провокаций, раскусывал их моментально. Другие же — нет.
Попавшиеся на провокации или доказавшие свою полную неспособность к учебе отчислялись и направлялись в «гехаймнистрегерлагеря» — специальные лагеря, где посвященные в методы работы немецкой разведки были изолированы от остальных военнопленных. Там оказалось не меньше трети потока.
Потом была разведывательная школа в той же Латвии, в тихой дачной местности на берегу Рижского залива. Огороженная забором, правда, без колючей проволоки, большая территория. Дощатые бараки, плац, учебные классы. В городок, что был рядом, выход запрещен, хотя по самой территории слушатели передвигались свободно.
Там обучалось полторы сотни слушателей, разбитых на группы по десять человек. Готовили диверсантов и разведчиков раздельно. Наиболее башковитых и технически подкованных, а также бывших связистов Красной армии, определяли в радисты. Их учили дольше других — целых четыре месяца, и они считались наиболее квалифицированными агентами.
Курган с точными науками никогда не дружил и руками ничего делать не умел. «Пусть конечностями лошади работают — у них же копыта», — не раз повторял он. Правда, пришлось в лагерях потолкать тачку, но выше этого он не поднялся. Зато обладал склонностью к языкам и гуманитарным дисциплинам. Не жги его изнутри алчный огонь, гнавший на авантюры, может, и стал бы он учителем литературы или иностранного языка. Читать он любил еще в школе. И с радостью доводил учительницу до белого каления всякими фокусами. Так, в седьмом классе, перед тем как окончательно пойти по кривой дорожке, осилил роман Достоевского «Преступление и наказание» и спрашивал на уроках литературы:
— А как относиться к тому, что великий русский писатель Достоевский рекомендовал старых богатых бабок бить топором, потому что деньги нужны молодым и резким, а всяким перечницам делиться надо?
У Кургана была неплохая память, и он являлся настоящим мастером общения. В связи с этим его выделили в отдельную группу, готовящую специалистов для особенно деликатных дел.
Преподаватели старались за самое короткое время — два-три месяца — вколотить хоть палкой, хоть муштрой в головы слушателей как можно больше информации. Лекции, практические занятия на местности по минно-взрывному делу, топографии, потом опять лекции. Прыжки с парашютом с самолетов находящегося в десяти километрах от школы аэродрома военно-транспортной авиации.
