— Болит, — кивнул Курган.
— Как ваши люди?
— Белорус с пулевым ранением в лазарете. А у Хохла голова крепкая. Оклемаются.
— Главное, работа выполнена хорошо.
— Выполнена. Только не доделана.
— Почему? Лояльность важного агента подтверждена.
— Уверен, что этот ваш Лунь лепил горбатого.
— Простите?
— Врал!
— Мне доложили, что он просто тянул время, выбирая момент для побега. Выбрал его умело.
— Перед этим рассказав о направленности школы и руководстве.
— Ох, к сожалению, не думаю, что это для русских особый секрет. Как у вас говорят: шила в мешке не утаишь. Настоящие секреты зарыты несколько глубже, чем сам факт нашего существования.
— Все равно, чую в нем нутро красное. Не простой этот Лунь. Что-то хотел сказать типа: я свой. И передумал.
— Табуреткой по голове.
— Табуретка, конечно, была… Но я чую…
— Оставьте свои чувства при себе. Я понимаю ваше законное желание отомстить обидчику. Но вы на службе, а это не место для личных обид. Лунь — ваш товарищ по оружию. И придется вам смириться с этим. Так плечо как, заживает?
— Заживает.
— Ну вот и хорошо. У нас еще много дел. Несмотря на потери от смертельно опасной операции. — Файербах снисходительно усмехнулся, чем вызвал у Кургана кипение в груди. — А теперь слушайте новый приказ. Основная часть вашей команды боеспособна. Мы готовим показательную акцию. О порядке ее проведения вам надлежит переговорить с представителем СД. Учтите, операция весьма ответственная, и ваш анархический стиль и ставка на русский авось не пройдут. Будете работать по минутам, тщательно согласовав детали.
— Есть, господин капитан.
— Ну а меня тоже ждут суетные дела. Еду в Лужанский концлагерь. Подбирать новое пополнение.
— Кровушкой их надо замазывать. Тогда смирные будут, — завел любимую песню Курган. — Пусть, как я, пару деревень сожгут, а уж потом и в тыл их забрасывать, к красным.
— Мы рассматриваем это предложение.
Глава 19
Забродин проснулся ночью в холодном поту. Бывает, что во сне приходит разгадка. И тут главное, не потерять, пробудившись, ухваченную ниточку. Вспомнить все.
И воспоминания начали проявляться в сознании, как контуры на фотобумаге. Одна картинка тянула за собой другую. И вот вам цельное полотно.
Ну что же, понятно теперь, кто ты такой, слушатель Риман, и каким миром мазан…
Только через день Забродину удалось остаться с Риманом с глазу на глаз в беседке-курилке.
— Угощайся. — Забродин протянул табачок из своих запасов.
— Я же говорил, что курю только свои, — произнес Риман сухо — общество собеседника его тяготило, и он не находил нужным скрывать это.
— Не хочешь одалживаться?
— Долги не набираю, а если ненароком возникают, всегда плачу сполна.
— Похвально… В танке, говоришь, воевал, сержант.
— Воевал, не воевал. Какая теперь разница?
— Никакой. Скоро твоя заброска.
— Тебе-то что?
— Да хотел письмецо с тобой домой передать.
Риман усмехнулся, потом нахмурился:
— Что, на разговор вытягиваешь? Так зря. Я в верности Гитлеру поклялся. И клятву держать буду.
— Ну да, товарищ танкист-сержант, — улыбнулся Забродин. — А тот красный командир Виктор Андрейченко, которого я знал, был артиллеристом. Что же, тебя понизили в звании и в танк засунули?
Риман выпучил глаза, подался навстречу, будто собираясь ударить.
— Тише, товарищ красный командир. Не привлекай внимание, — прошипел Забродин.
— Я вообще не пойму, что ты тут городишь. И кто тебя прислал.
— Кто прислал — это я тебе скажу. Чуть позже. Если разговор на обоюдную пользу повернем.
Старшего лейтенанта Андрейченко Забродин видел на комсомольской конференции Белорусского военного округа в конце 1940 года. Отличник боевой и политической, он выступил с короткой речью об организации комсомольской работы в полку с лицами из национальных окраин. Говорил с юмором и задором, не для галочки. Тогда это был совершенно другой человек. Трудно узнать его в этом угрюмом настороженном типе. Но все же это был он.
— Чего хочешь? — спросил Андрейченко. — Немцам меня отдать?
Забродин решился. Думал всю ночь. Могла быть, конечно, такая многослойная ловушка. Немцы — мастера сложных комбинаций. Но это слишком запутанно даже для них. И еще — интуиция толкала его к этому контакту.
— Вот что, товарищ старший лейтенант, — негромко произнес Забродин. — Хочешь, чтобы твои родные тебя как предателя знали? — И заработал испепеляющий взгляд. — Вижу, немцам ты служить не хочешь. Только убедили кураторы, что НКВД тебя расстреляет, как только увидит. Но никто тебя не тронет. При одном условии.
— Каком?
— Ты приземляешься на парашюте. Сдаешься в ближайший Особый отдел или территориальное подразделение НКВД. Требуешь проинформировать определенных людей. Произносишь пароль. И…
— И что?
— Передаешь весточку от меня. Только весточка длинная будет. Память напрячь придется.
— Напрягу. На память не жалуюсь, — хмуро произнес Андрейченко. — Но если ты крутишь-вертишь!
— Не кручу.
— А, все равно терять уже нечего. Пулю хотел себе в лоб пустить, когда окружили. Испугался. А теперь уже ничего не боюсь. Смерть — ну и что? А вот имя мое. Какое оно останется — это важно. В общем, согласен. Ну что, иди, докладывай Файербаху, что вычислил предателя. Или не иди.
— Не пойду. Это только начало разговора. А табачок мой все же возьми — он лучше этих папирос.
— Говорю же — не одалживаюсь.
— Между нами отныне долгов нет. Мы одной цепью скованы.
Глава 20
В бинокль мне было видно, как в лесной массив втягивается колонна из двух бронетранспортеров, грузовика и нескольких мотоциклистов. В середине колонны шел легковой «Хорьх».
Мы лежали, укрывшись в кустарнике на пригорке.
— Много-то как их, — прошептал Гриневич.
— Да, неожиданно, — кивнул я.
— Не сдюжим. Шум можем устроить, но не возьмем.
— И что делать?
— Не в последний раз видимся. Попробуем в другой раз.
Я внимательнее присмотрелся к колонне. Солнце светило со спины, так что неожиданным бликом мы себя не выдадим.
— Да, не сдюжить, — согласился я, наводя резкость.
