— А кто он, Привратник? — спросил я, замирая.
Ларт мрачно на меня взглянул и на ответил.
Спустя несколько дней мы остановились ненадолго на постоялом дворе. Первой же ночью я проснулся от пронизывающего, леденящего ужаса.
Я лежал на пуховой перине в лучшей комнате гостиницы, пустой и тёмной.
И что-то бесформенное, тяжёлое и холодное сидело у меня на груди.
Я попытался проснуться — и не смог. Я стал убеждать себя, что это снова сон — и не верил себе, слишком ясным было ощущение склизкого прикосновения и отвратительного, гнилостного запаха.
То, что на мне сидело, взглянуло мне в глаза своими мутными плошками и неспешно, глухо чавкая, двинулось вперевалку к моему горлу. Я бился, как пойманный кролик, и хватал воздух, из последних сил пытаясь позвать Ларта. Но крик не желал вылетать из моего горла, я не мог выдавить даже писка.
В эту минуту дверь, закрытая на засов изнутри, отлетела к стене. На пороге стоял некто с узким блестящим лезвием в опущенной руке. Сидящее у меня на груди вдруг раздулось, как пузырь, и лопнуло с негромким сухим хлопком. Внутри это оказалось неожиданно пустым — только оболочка отлетела на пол. Всё это я видел, как в тумане.
Ларт подцепил то, что лежало на ковре, на кончик шпаги. Оболочка, похожая на жабью шкуру, неуверенно шевелилась. Ларт прошептал слово — и шкура эта вспыхнула и загорелась зеленоватым пламенем. Легиар швырнул её в пустой и холодный камин.
Двумя широкими шагами хозяин подошёл ко мне. Я скулил, как щенок. Он плеснул в кружку воды из кувшина и дал мне напиться.
— Хозяин, — сказал я, трясясь, — это не сон. Это уже не сон.
Глаза его светились в темноте, и свечение это понемногу угасало.
— Это не то, что ты думаешь, — сказал он терпеливо. — Это — не то, что видели в зеркале Орлан и Луаян. Это — мерзкое, страшное, но в общем-то не очень опасное существо из тех, что всегда были и будут на земле. Их полно. Обычно они прячутся от людей. Это порождения ночи… Но Третья сила-то причём? — он говорил, кажется, сам с собой.
Он хотел подняться, но я с неожиданной силой и смелостью ухватился за его руку:
— Хозяин, не уходите…
Он сел рядом со мной. Помолчал. Сказал, раздумывая:
— Вероятно, они чувствуют её приближение. Они тревожатся, они шевелятся и наглеют. Они лезут из своих щелей… Или нет? — он вопросительно на меня посмотрел.
Я сказал как мог убедительно:
— Хозяин. Я плохая приманка. На меня клюёт не то, что надо. Только всякая дрянь. Пожалуйста, снимите меня с крючка. Я больше не могу.
Он вздохнул и вдруг положил мне руку на плечо. Я замер — это было второй раз в жизни.
— Дамир, — сказал он, — неужели ты думаешь, что я могу тебя отдать?
Я всхлипнул и ткнулся в его руку.
— Успокойся, — бормотал Ларт в темноту, — считай, что я снимаю тебя с крючка.
Часть четвёртая
Зов
Лето кончилось. Ночевать под открытым небом было уже неуютно, зато дни стояли ровные, тёплые, как нельзя более подходящие для Праздника сбора урожая.
Сёла, хутора и местечки праздновали, праздновали самозабвенно. Урожай выдался небывалый, рекой лилось молодое вино за накрытыми вдоль улиц столами, повсеместно устраивались сложные, красочные обряды, призванные отблагодарить землю за благополучное разрешение от бремени. Хорошей приметой считалось, если в этих обрядах примет участие посторонний человек, странник. Руал благоденствовал — хозяева щедро благодарили его за ту особую значительность, с которой он произносил предписанные обычаем слова.
Кружили хороводы на площадях, кто-то карабкался на гладкий столб за сахарной подковой, кто-то под хохот толпы гарцевал верхом на дородной свинье; кто-то, обряженный пшеничным снопом, бродил с величальной песней от двора ко двору и получал за каждое доброе пожелание по стаканчику, пока не падал где-нибудь под забором на радость курам, которые тут же окружали его кольцом, выклёвывая из колосьев зерно. Дети тонко и трогательно пели хором, молодёжь краснела и перемигивалась — на подходе было время свадеб.
Руал шёл от посёлка к посёлку, и везде его приветливо встречали столы вдоль улиц, сытный дымок от коптилен, музыканты-умельцы со своими звенящими гребешками, дудочками и бубнами, румяные лоснящиеся лица, похожие на спелые плоды, и плоды, похожие на довольные лоснящиеся лица. И там, и тут Руала звали остаться — но он вежливо отказывался и шёл дальше.
Потом и время свадеб подоспело — тут уж Ильмарранен повидал всякое. Плакали невесты, выдаваемые замуж против их желания, грозно диктовали свою волю властные отцы, рядом ворковали парочки, которым посчастливилось-таки соединиться по любви. И снова — рекой молодое вино, делавшее слёзы отчаяния неотличимыми от слёз глубокого счастья.
Отыграли свадьбы, убрали столы с улиц, всё позже вставало солнце, всё холоднее становились ночи. Руал неделю работал подмастерьем кожевенника и заслужил старые, но ещё крепкие сапоги вместо развалившихся башмаков. Следующей большой радостью стала плотная пастушеская куртка, купленная по случаю за несколько грошей. Зима не страшила совсем — он был силён, уверен в себе и вполне доволен жизнью.
Он принял-таки её, эту жизнь — принял целиком, вместе с бесконечной дорогой и ноющими ногами, вместе с тяжёлой работой, за которую всегда полагался ломоть хлеба, вместе с ветром, пробиравшимся под куртку, и курткой, защищавшей от этого ветра. Та горечь утраты, что отравляла воспоминаниями и застилала солнце, та изводящая боль, толкнувшая его когда-то в петлю, та зияющая пустота в душе, которая, казалось, никогда не заполнится — покидала его. Покидала по капле, покидала не сразу, но покидала безвозвратно. Он ни от кого не бежал и никуда не стремился — просто шёл, насвистывал и поглядывал в небо.
Спокойствие и уверенность сопутствовали Руалу до тех пор, пока дорога однажды не изменила ему.
Это было подло и неблагодарно с её стороны. Ильмарранен не сразу понял, что происходит. А происходило странное — дорога вырывалась из-под его ног, проявляя скверный и упрямый норов.
На развилке он хотел повернуть влево — но дорога тянула, толкала, морочила голову, и он поворачивал вправо; случалось, шёл целый день, с рассвета до заката — и непостижимым образом возвращался на место предыдущей ночёвки. Кружил, как заяц по лесу, хотя стремился вперёд, прямо, и ни разу не поворачивал. Дорога, предавшая его, над ним же издевалась.
Разозлившись, он стал сопротивляться, намечал себе ориентиры впереди и шёл, не сводя с них глаз. Уловка эта помогала лишь отчасти — скоро он почувствовал, что ему подсовываются те метки, что выгодны коварной дороге.
И он горько обижался на дорогу, пока не понял вдруг, что не она виновата, а куражится нечто, связанное с ним, Ильмарраненом, с наваждениями-голосами, со всей давно преследующей его галиматьёй. Осознав это, он был подавлен и на время перестал сопротивляться чужой воле — чтобы, собравшись с силами, снова восстать против невидимого и неведомого поводыря. Неизвестно, чем закончилось бы это единоборство, если б среди бела дня на пустой дороге Руала не догнал однажды крик.
